Блог Михаила Попова

До начала службы оставались считанные минуты. Получив ключи, я отворил храм и тотчас  наискосок, без тропинки, путаясь в сырой травище, кинулся к звоннице. Замок капризный и тугой, тут, по-счастью, отомкнулся сразу. Я не мешкая, едва не через две ступени, устремился под высь. Сколько там пролётов – семь-восемь, - одолел с ходу сотню ступеней и,  почти не запыхавшись, отворил дверь на колокольную площадку. 
…В утрах, едва рассвело, с улицы донёсся крик Алексея. Я выскочил наружу и следом за хозяином избы задрал голову. Над нами совсем не высоко летели журавли. Пара и ещё пара. «Так каждый год на Успение Богородицы, - радуясь и одновременно дивясь, пояснил Алексей: - Ни разу не пропустили…». Журавли летели вдоль Онеги над нашими с Алексеем вотчинами. Сначала над моей Пертемой, потом над Падариной, теперь над его Гоголево, устремляясь в сторону Турчасова -  к храму. И мне будто зримо представился незримый пояс Божьей Матери, который они несли на своих крылах, осеняя наши земли благодатью и надеждой...
Не эта ли духоподъёмная сила и вознесла меня на колокольню? Ведь даже почти не запыхался.
На все четыре стороны света распахнулись просторы. Но любоваться дивными видами сейчас было недосуг. Перекрестился на восход, согласно крестовому компасу, затем на юг, где исток Онеги, потом на закат, где мглились памятные с детства из бабушкиных присловий «синие горы» -  гребешки карельских возвышенностей, наконец – на север, где в четырёх верстах в пелене мороси угадывалась моя Пертема. И тотчас взялся за верёвки колоколов: три в левую руку, две в правую, а правую ногу поставил на педаль доски, соединенной верёвкой с большим колоколом.
Никогда доселе я не совершал этого действа – созывать колокольным звоном на церковную службу. Владели ли этим умением мои здешние пращуры – не знаю. Но донские мои сродники, среди коих были служители церкви, такие навыки имели. Ударил и я. Без умения и особых знаний, ударил, как колотилось моё сердце. Мне хотелось, чтобы колокольный призыв достиг всех закраек Турчасова и покатился бы далее, сзывая на молитву всех оставшихся здешних насельников. Ведь нынче 28 августа,  День Успения Богородицы – престольный праздник наших мест.
Малые колокольцы тренькали весело и заливисто, им вторили два средние колокола, а пудовик гудел глухо и не поспевая за ними. Успение – поминание, казалось бы, тут уместнее скорбный тон – рокот большого колокола, но Успение Богородицы – это именно  праздник, торжество православия, потому что Богоматерь, первый земной человек, взятый на небо во плоти в жизнь вечную. Потому мой трезвон не противоречил духу этого дня.
Звонил я протяжённо и на разные лады, как подсказывал камертон сердца. Звонил минуты две, не меньше. И умолк,  будто по чьему-то знаку.
Пора было на службу. Перекрестился на все четыре ветра, затворил звонницу и по тем же ступеням устремился вниз. 
***
Турчасовский ансамбль – канон православного деревянного зодчества представлен во всех научных трудах и многих популярных книгах. О тройнике осталась память – Благовещенский (зимний) храм, освящённый в 1795 году,  сгорел на исходе правления троцкиста и богоборца Никиты Хрущёва. Стоит колокольня (1793), которая стараниями истинных патриотов вновь обрела голос, и Преображенский (летний) храм, освящённый в 1786 году, который с Божьей помощью потихоньку приводится в изначальный вид. Свежая кровля издали светится, как сусальное золото в пасмурный день. Вычищены, отскоблены от варварских наслоений полы. Помимо хлама, вывезены десять тракторных тележек птичьего помёта. Половицы теперь матово сияют. Сколь искусно они были подобраны и настелены – ни одна щель не коробит взгляд. Просто удивительно! Алтарь ещё только оформляется. Но уже поставлены Царские врата и обозначены иконами приделы.
Батюшки штатного у этого прихода пока нет. Летом неделями, а нынче целый месяц здесь служил миссионер московского Сретенского монастыря иеромонах Ириней. Он привёз с собой группу певчих и добровольцев-трудников, которые здесь молились и труждались, восстанавливая храм. Кажется, до сих пор доносятся их славные голоса…
Сегодняшнюю службу, как и вчерашнюю и последущие, получив на то благословение и наставления от батюшки Иринея, поведёт староста храма Светлана Михайловна – это во многом её заботами в храме наводится порядок. Затепливаем свечи. Вот эту, пахнущую мёдом, я привёз из Дивеевского монастыря, где минувшей весной  побывал во второй раз.
Утреннее правило Светлана Михайловна поручает мне. В силу своего скромного опыта приступаю к храмовой молитве с трепетом и волнением, но, кажется, нигде особо не сбиваюсь. Потом бразды правления берёт на себя староста. Голос у Светланы ровный, окатанный, как камешки-голыши струями Онеги. Речь правильная, ясная и только по концовкам некоторых слов можно догадаться, что она не коренная. «К Тебэ, Владыко…», «…И не отрини менэ, Заступница…». Светлана родом из Закарпатья. Судьба занесла её сюда тридцать лет назад. Позвали земляки, которые работали в местном совхозе по найму. Думала – на время, оказалось – навсегда. 
В её начальные годы  жизнь здесь, на центральной усадьбе громадного совхоза, кипела. Полные коровники, телятники, обильные сенокосы, плодоносные картофельные поля и огороды. Её молодые руки, её профессиональные знания были востребованы, да что востребованы – она пришлась ко двору и была здесь нарасхват. Уже заочно завершила учёбу в Мукачёвском сельхозтехникуме. Занималась дойным стадом, хлопотала о кормовой базе, во время страды была диспетчером. Складывалась и личная жизнь. Вторично вышла замуж. Родила второго сына. Жить бы да жить. Но докатились до северных окраин перестройка-переломка и всё, что казалось устойчивым и незыблемым, покатилось под откос. Развалился совхоз, случилась личная беда – погиб первенец… Что было делать? Куда податься? Возвращаться в далёкие родные места? Но ведь и там  обстояло не лучше.
Помню, лет пятнадцать-семнадцать назад Светлана, ещё молодая, ладно скроенная жёнка, стоя возле своего дома, что напротив храма, с горечью говорила о деревенской разрухе: «Константиныч, что же это творится? Поля запущены. Сенокосы заросли ивняком. Коровы пущены под нож. Они что там думают, наверху? Людей ведь кормить надо. Или решили и народ извести?». Тёмные глаза её пылали огнём.  Тогда, признаться, и я завёлся, проклиная новую власть, у которой одна охотка – набивать собственные карманы.
Сегодня Светлана спокойнее. И не только потому, что вошла в зрелую пору. Она обратилась к Божьему храму, который все эти годы был у неё перед глазами.
Разными путями человек приходит к Богу. Чаще всего в смятении, не видя выхода из жизненного тупика. А у Светланы к тому же была наследственная предопределённость. Её бабушка, звали её Мария, рано лишилась родителей. Сироту приветили в ближнем православном монастыре. Когда она подросла, игумен направил маленькую послушницу с одной монашкой на сбор средств на  строительство нового храма. Ходили христовые сёстры долго и собрали два мешка денег. Пришла пора возвращаться в свою обитель. А монашка и говорит, давай, дескать, поделим эти деньги и заживём мирской жизнью. То ли испытывала спутницу, то ли и впрямь бес её попутал, алчностью заразив. Только не поступилась маленькая Мария Божьими заповедями. Пришла в монастырь, пала в ноги батюшке-игумену, покаялась, что было искушение. Ту монашку отлучили от святой обители. А Мария, хоть и не осталась навсегда в монастыре, жила в благодати. Её сосватали за доброго работящего парубка. У них один за другим пошли дети. Дом их полнился детскими голосами, радушием и достатком. Жить бы так и жить. Но тут грянула война. Их места и до того доступные всем ветрам перемен, поскольку находятся на стыке Румынии, Венгрии, Чехословакии, захлестнула немецкая оккупация. В 42-м году Мария родила дочку – будущую мать Светланы. Они с мужем и их дети в отличие от соседей не бедствовали, поскольку семья владела довольно большим магазином. Но воспитанная в православных традициях, Мария не могла смириться с порядками, установленными захватчиками. Она стала разведчицей. Слушая разговоры немецких, румынских, венгерских солдат и офицеров, наведывавшихся  в лавку за сигаретами, шнапсом, продуктами, она исподволь выведывала ценные военные сведения и передавала их в партизанский отряд. Так продолжалось до тех пор, пока гестапо не заподозрило хозяйку магазина в причастности к целому ряду диверсий. По свидетельству соседей, немцы три раза приходили за нею, и всякий раз воздерживались от ареста. Их завораживало её дивное пение, доносившееся из-за окон. Мария распевала псалмы, молясь за мужа и старшего сына, которых угнали на работы в Германию. И всё-таки её арестовали.  На ту пору Мария была вновь беременна. Допрашивали её долго. Но то ли у гестапо не оказалось веских доказательств, то ли сама Мария смогла убедить следователей в своей непричастности к взрывам и поджогам, но только немцы прекратили дело. Однако прекратив дело, из застенков Марию не выпустили, а передали её в руки сигуранцы – румынской контрразведки. А уж румыны, способные, по многим свидетельствам, воевать только со стариками, женщинами да детьми, над ней поглумились. Били изуверы нещадно и жестоко, хотя видели, что она на сносях. Били куда попало, в том числе в живот. Ребёнка не родившегося она потеряла. Погиб в Германии и её муж, сожженный в газовой печи. А сына Семёна она отмолила…
***
Молитва наша длится второй час. В окна церкви, закрытые рубчатой матовой плёнкой, по-прежнему бьётся свирепый ветер. Пламя свечей стелется, почти не воздымаясь. Ненастье разыгралось с утра. День Успения Божией Матери - престольный праздник наших вотчин. Может, это укор нерадивым землякам, что не собрались в этот день, подобно воцерковлённым пращурам, на соборную молитву. Или то бесы свирепствуют, что в храме, запустелом десятки лет, вновь идёт служба.
***
Справа от меня молится Алексей. Он -  сын известного в наших местах Михаила Петровича Парамонова, в послевоенные поры председателя Посадного (Турчасовского) сельсовета. Михаил Петрович родился в Пертеме, моей деревне. Перед войной у нас случился большой пожар. Алексей, немало знающий о судьбах деревенских родов и истории наших окрестностей, уточняет: в 30-м году сгорело 42 дома. Погорельцев разнесло по всему свету. Семейство деда Алексея, Петра Егоровича, осело поблизости, в деревне Гоголево – оно стоит в полутора верстах между Пертемой и Турчасово. Эта деревня до революции была своеобразной дачной местностью. Здесь строили себе дома зажиточные люди. Один из них - Мелузов держал пассажирские суда в Петербурге и баржи на Онеге. После революции дома реквизировали. Двухэтажные хоромы  судовладельца выкупил у сельсовета Пётр Егорович Парамонов. Алексей родился уже в этом доме. 
Дом, в котором по приглашению хозяина я остановился, - просторный, крепкий, выстроенный из отличной древесины,  имеет оригинальный фасад. Подзор фасада украшен растительным орнаментом, насколько я разбираюсь, - в стиле модерн. У него широкие, заметно больше традиционных деревенских, окна. Из передней второго этажа открываются дали на три стороны света.
В конце 80-х сюда  наведались две дочери Мелузова, уже ветхие старушки. Побродили по дому, полюбовались видами, всплакнули. А порадовались гостьи здешнему хлебу. Хлеб турчасовской пекарни и сверху масло местной маслобойки привели их в восторг. Такой вкуснотищи, признались, они за всю свою немалую жизнь не едали. 
Мне тоже помнится вкус хлеба, который выпекали ещё в старой, деревянной пекарне. Увы, где тот сладостный хлебный дух и где та пекарня, что кормила-окормляла все окрестные числом с десяток деревни! Всё ушло в разор и в распыл, словно Мамай проехал, как говорили досюльные старики. Фермы, маслозавод обанкротили в начале 90-х. Не стало работы – семейные люди подались в другие места. Закрылась школа-девятилетка, осталась начальная. А нынче в Турчасове вообще не слышно детских голосов. Дожили… 
Русская деревня, в том числе наша с Алексеем вотчина, пережила три страшных удара. Первый – коллективизация, когда всех почти поголовно согнали с живностью и семейным достатком в колхозы. Второй – укрупнение, когда по научно-иезуитским выкладкам мадам Заславской (читай Засланской), этой серой мыши с букольками,  стали ликвидировать малые деревни, объявив их «неперспективными», и сгонять  население  в большие сёла. И третий, заключительный, – полная ликвидация коллективного сельского хозяйства и возвращению назад  к частной собственности. Итог - на наших прилавках: польские замороженные овощи, голландская картошка и привезённая за тридевять земель израильская морковка – предметные символы нынешнего государственного абсурда. При этом земли нашей с Алексеем вотчины  захвачены лютым борщевиком, называемым у нас травой-железницей, Вот они, эти бывшие поля, которые потом и кровью расчищались нашими пращурами, а теперь, словно резервация, опутаны травяной колючкой. Ни клевера, ни клубня, ни колоска... А ведь здесь мой дед по отцу, Иван Алексеевич, репрессированный донской казак, выращивал не только морковку-репу, а даже – сейчас трудно и представить -  пшеницу…     
Оглядываем с Алексеем нашу бедную, обескровленную родину. Алексей работал на вредном производстве в Северодвинске, на пенсию вышел в 45, и вот уже двадцать лет почти безвыездно живёт здесь. К разору на родине он с годами притерпелся, но какой-то поворот в разговоре, забытый и вспыхнувший в памяти эпизод – и его глаза отуманиваются. Горько жить на поминках вотчины, которая на глазах уходит в небыль. Тем более такой, которой пять-шесть сотен лет. Стыдно перед отчичами и дедичами, как говорилось в старину.
А ещё болят свежие сердечные раны. Три года назад пропал его отец, Михаил Петрович. Пошёл в лес и не вернулся. Три недели искали его. Впрочем, искал больше он, сын. Хлопцы из службы спасения, узнав, что старику 90 лет, заключили, что он своё отжил и особого рвения не проявляли, проводя служебное время на берегу реки.
 Огрубели-очерствели нынче сердца. Небось, эти же ребята, будучи школьниками, твердили на уроках памяти слова «Никто не забыт, ничто не забыто!». Не исключено, что стояли в карауле у Вечного огня. А конкретного фронтовика, который в 41-м пролил за их  жизнь и вольное будущее свою кровь, они не спасли. 
И депутаты, которые ищут в очередной раз голоса  избирателей на переизбрание, тоже виноваты в смерти старого солдата, поскольку не выполнили своих обещаний наладить телефонную связь. Был бы телефон, оно иначе могло повернуться – поиск и спасение ветерана войны. Сколько раз твердилось, что Турчасово и окрестности отрезаны от мира, а устойчивой связи как не было, так и нет. В годы войны телефонная линия работала исправно, а теперь сутками напролёт не дозваться, не докричаться. Спрашивается, почему? Да потому что, столбы, на которых висят провода, похоже, с той самой войны не обновлялись. Не провода висят на столбах, а столбы, как распятия, - на проводах. Шесть монтёров на двух машинах только тем и заняты, что связывают обрывы: порыв ветра – и опять клочья. 
И власть районная  виновата, что отрезан от матёры кусок древней земли, которую семьсот лет назад пришли обихаживать древние новгородцы. Выходит, худые воеводы-стольники нынче правят этим уделом. 
Здешние насельники уже устали взывать к властям, чтобы наладили в Турчасовской волости мобильную связь. Был бы в кармане у Михаила Петровича мобильник, ведь скорее бы вышли на него и оказали бы необходимую помощь. Нет, ради нескольких десятков оставшихся стариков и старух ретранслятор ставить не хотят. Не-рен-та-бель-но. И никакая власть, ни районная, ни областная, монополистам-связистам не указ. Бизнес не признаёт эмоций. Что ему смерть старика-фронтовика! 
А год назад у Алексея умерла жена – её поразил  внезапный удар. Ей не было ещё и пятидесяти. Жить бы да жить, коли существовала бы на селе медицинская помощь, хотя бы фельдшерский пункт, как было до недавних пор. Ничего нет. А выехать в райцентр на консультацию-профилактику, тем паче в областной центр местным жителям не по карману. Село это, как многие населённые пункты области, брошено властью на произвол судьбы. «Мы доживаем, а нас сживают», - говорят, уже, похоже, смирившись со своей безотрадной участью местные остальцы. 
***                                                                                                                                                                
Молитва наша подходит к концу. Свеча, которую я привёз из Дивеево, тает. Затепливаю другую. Начинаем молится за здравие сродников. Перечисляю шёпотом всех своих, ближних и дальних. А потом – «за упокой». Свод моих онежских пращуров простирается  почти до Петровских времён. Перечисляю с известных мне начал и благоговейно завершаю именами бабушки и деда, могилы которых на западном окрайке  турчасовского кладбища. Я помню вас, дедо и баба, как называл вас с младенчества.
***
Дед, Андрей Константинович,  качал мою зыбку. Так говорила мать. И мне кажется, я помню это. 
Дед был сухощавый, лицо его украшали чапаевские усы, жёлтые, прокуренные. И ногти на руках тоже были выжелтены махоркой.
Говорил он мало. Оживлялся, когда выпьет, но выпивали в деревне только по престольным праздникам. 
Один только раз, помню, он был вне  себя. Возвращались мы на лодке из-за реки, где промышляли бреднем: дед, двое-трое его разнокалиберных внуков – мне лет 10, Юрке дяди Вани лет 16, Юрке Завьялову, нашему троюроднику - тоже 16, и ещё, кажется, был Санька тёти Маруси, совсем тогда малый. Лодка отошла от берега перед самым ненастьем, когда начал подниматься ветер, волна загулеванила, думалось, успеем, проскочим до ненастья, но не тут-то было. Ударил торох, волны вскипели,  а выгребли на стремнину - заливать стало. Гребцы, старшие ребята, оторопели, перестав грести. И тут дед как вскинется. «А ну, поперёк лиха, туды вас растуды, греби!». А сам рулевым буровит, норовя  вывернуть лодку поперёк волны. Юрки вскинулись, будто этой команды им и не хватало. И так принялись загребать, что сквозь шум ветра, обвал дождя и плескотню волн  донёсся скрип уключин. Лодка, получившая ход да точное направление, одолевая стихию, достигла отмели и с волной выкатилась на берег. Мы радостно загалдели, нет–нет да  поглядывая с опаской на деда. Мы же никогда не видели его таким - встопорщенные, как багры, усы, раздутый нос и вытаращенные глаза. Не говоря уж про эту крутую ненормативную руладу, которой он нас хлестанул, как сыромятиной, но зато привёл всех в чувство.
Дед в 30-е годы был бригадиром. Ну, а после шестидесяти бригадирствовал только над плотниками. С его лёгкой мастеровой руки вырастали добротные коровники, телятники, силосные ямы. А какие мосты через многочисленные ручьевины он с бригадой рубил! Что в верховья, что в низовья можно было пройти в сандалиях – никакой грязи не было возле ручьёв, даже после самой шальной распуты, когда Онега разливалась до горизонта.
Сколько помню в детстве, дед без дела не сидел, разве только, когда курил самокрутку. А так всё за работой. Зимой валенки кропал, сидя в избе, ездил за сеном, а то жерди, колья рубил. По весне начиналась вывозка назёма на поля, кропал хомуты, упряжь чинил. Обряжал сани-телеги. После распуты, как я уже поминал,  восстанавливал мосты. Потом посевная. Потом сенокос. Дед долгими вилами вершит зарод - живая картинка перед глазами. 
А день его начинался часов с пяти. Птицы засвистели -  дед на повети отбивает косы. Для этого есть специальная скамеечка с наковаленкой  в виде пирамидки. Едва сквозь сон услышу стукоток молотка, вскакиваю и бегу, натягивая штанцы, на поветь, попутно на мосту справив нужду. Ни до еды, ни до питья. «Дед, что делать?». Вот говорят - «извечный вопрос русской интеллигенции». Ничего подобного! У крестьянского -  нормально поставленного чада -  он на языке следом после  слова «мама». По себе знаю. Дед даёт мне заделье - чашку старых гнутых гвоздей:  «Прями». Беру молоток, такой увесистый, не по детской руке, да другим-то гвоздьё не выпрямишь. Подложка - кусок траки. И вот начинается работа. Гвоздь упрямый - не хочет распрямляться, свернулся едва не калачиком, как Тобик возле крыльца. Ты упрямый - не прямый, но и я с характером! Раз по гвоздю, другой. Ага – поддаёшься! Азарт появляется. Снова по гвоздю: раз! Да другой по пальцу. Понятно, в рёв. Больно. Но тут нужно меру знать: поревишь дольше - дед может и прогнать. «Ступай к бабке - рёва дак». А прогонит - тут ещё горше. Тут непременно разревишься до взахлёба. Тут и бабушка может подняться на поветь. И тогда дед точно прогонит и в следующий раз может и сразу спровадить, коли не можешь терпеть. Нет, лучше перетерпеть, сжать зубы, закусить губу, но ни всхлипом, ни стоном не показать, что тебе больно. 
Стучу - прямлю. Ноготь на указательном  потемнел, надо бы его поберечь, а как если он тут главный. Он да большой, другими держать не ловко. Потому ему достаётся ещё раз. А то и ещё. Потому  что слёзы-то бегут и мешают работе. Дед, наверное, видит мои мучения, - как не видеть! - но виду не подаёт. Он ведь сам через это прошёл. За полвека работы его пальцы сбиты, изрезаны, скручены, выверчены. Но они ловко обращаются и с топором, и с шилом, и с рубанком, и с долотом. Нет такого деревенского дела, которого бы он не умел. 
Дед гнёт полозья саней - для этого на заду избы у него сделано специальное лекало. Само собой, дуги. Он за час сколотит грабли. А какие чунки он мне смастерил - санки кататься с круч. Дедом сплетены все корзины в хозяйстве, все маленькие и большие бураки, пестери. Все грабилки для сбора ягод, все кадушки и ушаты, шайки для бани. И сама баня -  тоже сооружение дедовых рук. И изба наша тоже. Дед, понятно, не без помощи рубил её для большой семьи. И не случись войны, возможно, часть детей, во всяком случае, сыновья так и жили бы под этой крышей,  места на втором этаже хватило бы. Но война. Сыновья разлетелись -  слава Богу,  остались живы, но в деревню не вернулись. Пришлось деду ехать к ним, чтобы строить по дому. Старшему, Ивану, срубил в Плесецкой, младшему, Александру, в Мончегорске. Таким образом, всем детям - двум братьями да двум сёстрам досталось по дому: сыновьям по новоделу, дочери Марии изба, которую ладил зять Иван, а дед помогал. А моей матери, самой младшей, - родовая изба.
Дед призывался дважды в армию. В первую мировую служил писарем в военной комендатуре на станции Няндома. Несмотря на невеликое образование – церковно-приходскую школу, у него был отменный каллиграфический почерк. Сравниваю его письмо с архивными документами Х1Х века, писанными профессиональными писцами. У деда рука твёрже, даром что за долгую жизнь в ней каких только инструментов не перебывало.
Второй раз его призвали в армию в 1942 году, ему было уже 50 лет. На сей раз он служил ещё ближе к дому - на станции Вонгуда, через которую шли военные эшелоны на Мурманск и из Мурманска.
В пору интервенции по нашей деревне проходила линия фронта. В Пертеме стояли англичане и американцы, а в Турчасово красные. Оттуда по переднему краю интервентов вёлся огонь из гаубиц. Снаряды рвались в верхнем лугу, где тянулись окопы. От огня сгорело несколько построек, в нашей избе, стоявшей на переду, повыбило все стёкла. Заколотили окна диковинной фанерой - листами галет. Дяде Ване было в ту пору три года, эти галеты пришельцы называли бишками и угощали ими детей. 
Интервенты вели себя довольно бесцеремонно. Они заняли самое просторное помещение в избе - переднюю, вытеснив хозяев в прихожую да на кухню, даром что в семье было двое малых детей, а хозяйка была на сносях в ожидании третьего.
Когда незваных гостей выгнали, красные устроили проверку, кто из местных жителей как себя вёл с интервентами. Деда никак не трогали. Сусаниным не стал, не заводил интервентов в непроходимые болота, чего не было, того не было, иначе не поздоровилось бы семье. Но, по свидетельству дяди Вани, он оказывал, может, и разово, какую- то помощь красной разведке. 
Дед прожил жизнь в вечной работе. Много трудился. О здоровье особенно не пёкся. Работал до последнего, хотя маялся желудком, была язва. Последний раз я увидел его месяца за три до кончины, когда в сентябре 1965 года приехал в деревню в свой первый трудовой отпуск. Дед высох, ходил в валенках, кровь не грела. Но традициям не изменял. Затопили баню, наладился в первый жар. Мыл я его, и сердце сжималось от жалости, до того дед стал тощ. Обратно из бани дойти не мог, одолела одышка. Поднял его на руки и нёс, как ребёнка. Восемнадцать лет назад он меня, грудничка, носил, теперь я, выросший, нёс своего деда.
Через сто дней его не стало.
Бабушка прожила после деда ещё десять лет.
В  мой первый трудовой отпуск я привёз ей в подарок штапеля на платье, понятно дело, положила этот отрезик мать. «Отвези -  бабушка будет довольна». А бабушка моя не просто обрадела - она до того растрогалась, что прослезилась. «Андели,  дедушко, гли- ко,  внучек-то что привёз. - И ко мне: -  Ишь, вот - фурил на баушкину юбку,  а ноне обновкой отдарил». Радость её была до того чистой и искренней, что и меня, на ту пору резковатого, а подчас и грубоватого юнца, проняло так, что аж глаза отуманились.
Со мной, чадом, бабушка нянчилась больше всех. Качала зыбку да кормила мать, дед помогал. Но больше, кажется, бабушка. Чтобы во сне ненароком не навалиться на чадо, она клала меня у себя в ногах.
Бабушка была моим воплощённым ангелом-хранителем, не иначе. Ведь это именно она спасла меня от верной смерти. В самую раннюю пору я тяжко заболел, открылась пупковая грыжа. Не исключено, что виноват в этом был  местный фельдшер, по навыкам  -  коновал. Я день и ночь заходился в крике, корчась от боли. «Посинел весь, - вспоминала мать. - Думали уж не жилец». И тогда бабушка, денно и нощно молившаяся за болезного внука, решилась на последнее средство. Где, от кого она прознала о том снадобье, мать не вспомнила. Но снадобье и впрямь из ряда вон, я никогда и ни от кого впоследствии не слышал о таком. Ни в народных советах, ни в знахарских записках. Может, бабушке в долгих молениях было видение или голос. Она напоила меня отваром из дождевых червей.
Поминание в доверительных беседах обыкновенно вызывает у собеседника оторопь. Я и сам, уж можно бы привыкнуть, дивлюсь этому. Что-то из языческого запределья, а может,  наоборот - из православных знаний. Как там у Жуковского: «Я Бог, я царь, я раб,  я червь». Не скажу, что с каким-то особым почтением я насаживаю на крючок  дождевого червя, нет; но достаточно спокойно и без брезгливости общаюсь с разными улитами, жужелицами, жуками, сороконожками, а пауков, например, так и оберегаю, люблю наблюдать за ними, дивясь искусным плетениям.
Кстати, о крючке и червяке. Первым, кто снарядил меня на рыбалку, была бабушка. Удочка, банка с червяками, холщовая сумка через плечо - это всё вручила мне года в четыре бабушка. Наверно, доглядывала, переживала, чтобы внук не свалился в омуток, но ведь отпустила, сознавая, что именно так и можно воспитать самостоятельного мужика, умельца и добытчика. Умельцем большим я не стал, но формулу «без труда не выловишь и рыбку из пруда» познал благодаря напутствию бабушки. Дело, которому служу, стараюсь выполнять на пределе сил и навыков, не считаясь со временем. Когда писал роман «Свиток», бывало, сидел за письменным столом по 16-17 часов кряду. Это уроки бабушки и деда.
В деревне было несколько жёнок, кто носил такое же имя  - Анна. Звали в обыденке кого как - соответственно деревенской иерархии: Нюшка, Нюрка, Анюшка Похвалина. И только бабушку величали по имени-отчеству: Анна Михайловна.
Бабушка, проработавшая всю жизнь на земле, большую часть в колхозе, получала пенсию 12 рублей. Что на эти деньги можно было купить? 30 буханок хлеба, килограмм сахару, литр растительного масла, пару рыбин солёной пикши да пару тапочек на лето… Короче, не разгуляешься. Даже и в этих самых тапочках. Ясно дело, дети помогали. То деньгами, то посылками. Этими посылками бабушка пользовалась экономно. Самое вкусненькое – сласти-пряники  -  хоронила в буфете, поджидая к лету внуков.
От коровы бабушка отказалась после смерти деда. Но овечек ещё держала. Сама стригла по осени. А потом всю зиму вязала детям да внукам носки, жилеты, свитеры. У меня до сих пор в обиходе пара шерстяных носков бабушкиной вязки, хоть минуло тому более сорок лет. Уж поистрепались, кропаны-перекропаны, а  выкинуть не могу - кажется, нет их теплее.
Бабушка любила читать. Книги из Турчасовской библиотеки ей приносила почтальонка Зоя, она же книгоноша. Читала бабушка небольшие повести и рассказы о деревне, сказки. Представляю, как она читала бы мои сказки и книжки для детей. Представляю, и возникает невольная улыбка, словно наяву говорю с бабушкой. Ведь когда писал те сказки и истории, облик, голос бабушки, её попевки то и дело вставали в памяти и сердце. Без бабушки, убеждён, их не было бы, или были иными по краскам и тональности. А одна бабушкина сказка вошла в мой роман «Свиток», обогатив произведение ни много  ни мало Божественным началом, Сотворением Матери сырой земли.
У бабушки были навыки целительницы. Она знала травы и их свойства, в младенчестве, поминал, что она меня спасла от верной смерти. В школьные поры я,  по диагнозу бабушки, сильно надселся.  Дуролом-физрук заставил 15-летних мальчишек и девчонок совершить 30-километровый марш с полнющими рюкзаками, да  потом выбрал болотину для палаток, где мы ночевали несколько дней. Болели по возвращении живот, ныла спина. По счастью, на ту пору у нас в Северодвинске гостила бабушка. Она-то в несколько приёмов растираний да разглаживаний и поправила моё здоровье.
Бабушка, нянчившаяся со мной больше, чем с другими внуками, выделяла меня и потакала мне.  Наряжая меня, насколько позволяли скудные деревенские средства, она сшила мне кителёк, а ещё я щеголял в коротких штанцах наподобие Гавроша с лямкой через плечо. А ещё форсил в картузе с лихо завёрнутой тульей - это тоже было изделие рук бабушки. Обутки, правда, гожей не было. С мая по октябрь бегал босиком, зимой в домотканых валенках. А в межсезонье сидел дома, выкуркивая в окно, не выпал ли снег и не растаял ли уже снег.
Бабушка потакала мне до самой старости. Я служил не со своим годом и вернулся из армии, когда было почти 27 лет. И первым делом поехал в деревню. Не к супруге тогдашней в Прибалтику, а к бабушке в деревню. У бабушки незадолго до меня гостил дядя Саша, её сын. Он оставил в деревне бредень, замечательную снасть. Я ходил возле этого бредня, щупал ячею, чуя почти въяве, как в ней улипает щука или язь, разворачивал, снова сворачивал и вздыхал. Деревня пуста, мужиков молодых нет, с кем пойдёшь на рыбалку. И вот бабушка, видя мои азартные страдания, решила мне составить компанию. Бабушке шёл 78 год. Возраст, как говорят,  преклонный. Мне, молодому шалопаю, надо было бы подумать, прежде чем втягивать бабушку в эту авантюру. Да где там! Азарт он и есть азарт. У него, как у страха, глаза велики. У азарта даже больше. Пошли таскать бредень мы с бабушкой не под деревенский берег - мало этого мне было. Я увлёк её за реку, на Литвин, мыс,  затопляемый в половодье, а после, когда вода спадёт, полный кулиг - таких озерков, в которых, всегда помнилось, гуляла рыба. Первую кулигу мы с бабушкой прошли спокойно - она оказалась мелководна. Вторая была уже по пояс. А третья до того глубока, что бабушка,  тянувшая левое крыло, запричитала: «Ой, Миша, тону!». Я оглянулся -  шутит бабушка, что ли?  Какие там шутки - чуть пузыри уже не пускает.  Бросил верёвки и - что было мочи - кинулся спасать бабушку. И смех, и грех!  То-то потом, когда вернулись домой с увесистой корзиной щучек да окуней, разговоров было! Спустя годы, конечно, корю себя, что потащил старую мою бабушку на такую авантюру, однако с нежностью вспоминаю её самоотверженность, и размышляю, а согласился бы я на такое, окажись на её месте. Вот что значит дар бескорыстной любви.
В ту, оказалось, последнюю, за полгода до кончины бабушки, встречу я попросил её спеть старинную песню. «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит…» -  тоненько завела бабушка. Кажется, через годы и расстояния слышу её голос. И тихо, почти шёпотом подхватываю: «…то моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит»…
Ни деда, ни бабушку я не хоронил. Они в моей памяти навек остались живыми, словно и не уходили. Просто они находятся далеко. Но скоро, теперь уже совсем скоро мы встретимся с ними, чтобы никогда не расставаться. Я верю.
***
Службу мы со Светланой Михайловной и Алексеем Михайловичем закончили. Благодарение Вышнему, Его Пречистой Матери, нашим пращурам, дальним и ближним сродникам – всё это ласково окутало сердце, и оно, смятенное, растревоженное состоянием родных мест, утишилось. 
Я уже знаю, что без постоянной молитвы не оберечь душу. И отчину свою без Божьего упования, верю,  не возродить. Почему же, с горечью думаю я, как ни оглашал окрестности мой колокольный призыв, никто, кроме нас троих на службу не пришёл, почему оставшиеся земляки сидят по избам и не ищут помощи у Господа? Даже тот, кому было явлено чудо второго рождения? Он бы умер, отравившись ядовитой жидкостью, если бы не Божья милость. Сорок дней молилась за него Светлана Михайловна, пока не вымолила ему жизнь, и Господь вернул его с того света. Тут бы всю оставшиеся сроки каяться да благодарить Создателя за чудесное избавление от смерти. Ан нет! Крещён по обету после выздоровления,  а в храм не ходит. Охладели, увы, человеческие сердца, поражённые лихоманками минувшего века.
Однако надежды я не теряю, уповая на милость Божью. Наши места глянулись братии Сретенского монастыря. Духовное окормление, пусть пока и не постоянное, верю, растопит лёд отчуждения и приведёт земляков в храм. Возродится служба, появится штатный  батюшка, разрастётся православная община, а там  под сенью Преображенского храма и преображение окрестностей начнётся. Дай, Господи, нового дыхания моей светлой родине!

г.Архангельск

 

Премия имени Фёдора Конюхова в четвёртый раз вручена в Тобольске

Действующие лица и вдохновители
Фёдор Конюхов. Кому в стране, да теперь и в мире не знакомо это имя?! Особенно после его недавнего странствия на воздушном шаре вокруг Земли! Я смотрел фильм «Повелитель ветра» и благодаря камерам, установленным в гондоле, мог воочию лицезреть этот полёт. Ощущение катарсиса. Особенно когда уже на последнем этапе путь воздушному судёнышку перегородил беспредельный грозовой фронт. Ни вверх  подняться –  есть «потолок» и для человека, и для  конструкции; ни к земле опуститься, иначе падёт скорость и до финишной черты не хватит газа в горелках; и по тем же причинам никак не обогнуть эту глухую, пронизанную молниями стену.  Усталый голос пилигрима, измотанного перепадами давления, нехваткой кислорода, подчёркивает смертельную опасность.  Камеры на земле фиксируют предельную тревогу команды. На глазах Ирины, жены Фёдора, слёзы. Неужели конец? Сердце сжимается от отчаяния. И вдруг впереди возникает просвет, а затем и узкий проход, куда втекает воздушный шар. Чудо! Не иначе, Михаил-архангел рассёк эту свинцовую гидру своим праведным мечом!  При повторном просмотре на большом экране различаю иконы на стенах капсулы, а тихий голос воздухоплавателя, уже на земле, кротко поясняет, что чудо сотворил Николай Мирликийский, покровитель мореходов и странников, в русском народе прозванный Николой-Угодником и Николой-Чудотворцем.  

Аркадий Елфимов. Основатель общественного благотворительного фонда «Возрождение Тобольска», собиратель и хранитель древностей Сибири, а по сути - всея Руси; книгоиздатель, известный альманахом «Тобольск и вся Сибирь» и многими книжными раритетами; мастер фотографии, общественный деятель, -  словом, блестящий пример, каким должен быть подлинный интеллигент и истинный сын Отечества. Если бы в каждом крае и губернии была хотя бы одна личность, подобная Елфимову, полагаю, наши просвещение и культура живо бы воспряли. 

Владимир Мазур – глава администрации славного города Тобольска, много делающий  для развития и укрепления первой столицы Сибири.

Пять лет назад Владимир Мазур и Аркадий Елфимов учредили новую премию для поощрения  именитых современников, достигших выдающихся результатов в различных сферах литературы, искусства, наук и ремёсел. А одухотворило это начинание славное имя Фёдора Конюхова.

Редчайший случай, когда новой премии было присвоено имя здравствующего человека.  Иная фигура даже и из среды патриотов могла вызвать противоречия. А личность  Конюхова безупречна. Хотя сам Фёдор в силу своей православной убеждённости  не сразу дал согласие, тем более что несколько лет назад  он был рукоположен в священники. 
Лауреатами трёх минувших лет стали писатель и редактор газеты «Завтра» Александр Проханов; лётчик-космонавт, учёный, Герой России Юрий Батурин; видный российский историк Андрей Фурсов; поэт, предприниматель, благотворитель Дмитрий Мизгулин и многие другие именитые люди современной России. 

Все дороги ведут в… Тобольск 
В конце минувшего года состоялась комиссия по присуждению теперь уже Всероссийской премии имени Фёдора Конюхова, а к 25 февраля лауреатов пригласили в Тобольск. Оглядев  лауреатский список, я особенно обрадовался, что в одной из номинаций стоит имя Александра Тихонова, самого титулованного спортсмена ХХ века. Мы встречались с ним весной 2014 года в Ишиме. Александр Иванович в качестве почётного гостя участвовал в одной из номинаций  Международную премию имени П.П.Ершова, создателя «Конька-Горбунка», а я получал таковую за свою детскую книжку. 

Александр Тихонов порадовал тогда отеческим вниманием к юным, подающим надежды спортсменам, -  напутствие великого биатлониста они запомнят на всю жизнь. А я поразился, как он спел! «Кто сказал, что земля умерла...». После Высоцкого никто эту песню не исполнял достойно, а Тихонов, не побоюсь показаться субъективным и даже неблагодарным, превзошёл самого автора. Не хрипотой, присущей голосу, а той невыразимой горечью, той болью, которою, как потом открылось, было переполнено его сильное русское сердце. Оказалось  (это я узнал из книги, которую Тихонов подарил мне с автографом), что в лихие порубежные годы он попал в тюрьму, куда его упекли завистники и лихоимцы. А ещё раньше Тихонов обгорел при пожаре, лицо пузырилось, особенно пострадала правая с «курковым» пальцем рука, которой он посылал в цель победные – во славу Родины – пули. О том он и помянул, ставя на книге о своей жизни автограф, дескать, не та рука стала. Это было уже на фуршете. Тут я не удержался и произнёс тост, помянув в нём тот спортивный эпизод, свидетелями которого благодаря ТВ стала вся наша держава -  на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде Тихонов, будучи капитаном советской команды, на вытянутой  руке поднял подвысь наш огромный государственный стяг. «Да не иссякнут силы в этой могучей деснице, хозяин которой испытал огни, воды и медные трубы, и не ослабнет она ни перед какими супостатами!». Это я намекнул на то, что кураторы Олимпиады настаивали и наставляли, чтобы перед ложей иностранного президента склонили наш державный флаг. А Тихонов вскинул его ещё выше.

И тут оказалось, что из Москвы мы с Александром Ивановичем летим одним самолётом. Подошёл  к нему уже в Тюменском аэропорту при выдаче багажа. Напомнил встречу трехлетней давности и добавил, что нам предстоит ехать одной машиной. А тут и встречающие подоспели.

Всю дорогу до Тобольска, держа в руках два мобильника, Тихонов отвечал на телефонные звонки или сам набирал номера. 23 февраля – День защитника Отечества. Подполковника Тихонова поздравляла, не иначе , вся страна, да и он вспоминал старых друзей, ободряя их своим мужественным баритоном.

«Здесь ли Конюхов?», - первым делом осведомился я, когда мы добрались до места нашего постоя -  тобольской гостиницы «Сибирь». Оказалось – здесь. На первых трёх церемониях он не был, чураясь  как священник  лишней суеты. Но на эту прибыл. Причём не один, а с сыном-суворовцем. А всё почему? А потому, что лауреатом премии имени Фёдора Конюхова в номинации «Слово» стала его жена - Ирина Конюхова, видный учёный, общественный деятель, член Союза писателей России, доктор юридических наук, профессор, уникальная женщина, которая совершила два кругосветных плаванья. И Фёдор Филиппович вместе с сыном Колей приехали  поддержать её. 

Тут уместно отметить, что происходят Конюховых из поморов. Отец Фёдора Филипп Михайлович родился на берегу Белого моря в Нижней Золотице, и, стало быть, его пращуры, мореходы и корабельщики, вполне могли достигать Обской губы и подниматься вверх по течению Оби до Иртыша и Тобола.



Первопрестольная Сибири встречает лауреатов
Спалось с дороги хорошо, да только мало – разница в два часа всё-таки ощутима. Однако разлёживаться было некогда – нас ждало знакомство с городом, точнее с его центром, Тобольским кремлём. Величавые соборы, высоченная колокольня, Дворец наместника, а ещё научная библиотека и бывший тюремный замок. 

Два этажа Дворца наместника – музей, в котором многие разделы посвящены Ермаку и его дружине, присоединившим Сибирь к России, тем самым втрое расширив её пространства. На третьем этаже – актовый зал, где назавтра предстоит торжественная церемония, но и здесь всё пропитано духом истории и гордости за деяния предков – созидателей Сибири. Библиотека создана в одном из зданий тюремного замка, точнее в  госпитале. Это научный центр, где занимаются учёные люди, и одновременно музей, представляющий становление сибирской культуры во всей её самобытности и разнообразии. Комплекс тюремного замка состоит из пяти зданий. Самые известные узники его – М.И. Михайлов и В.Г.Короленко. Конечно, в нынешнем (музейном) состоянии замок не столь мрачен, как в их воспоминаниях, но ощущение тягостное. Не дай Бог в таком узилище оказаться. Это хорошо читалось в глазах Александра Тихонова, испытавшего неволю. 

После обеда начались выступления. Нас развезли по разным площадкам. Александр Тихонов поехал на стадион «Тобол», где в спортивном зале встретился со спортсменами и ветеранами спорта. Собравшиеся не отпускали его два с лишним часа и провожали долгими здравицами. Гляжу на Александра Ивановича и думаю: вот бы кого поставить во главе отечественного спорта! Непререкаемый авторитет, человек чести и долга, русский офицер. Он, как Суворов, не проиграл ни одного своего сражения. А успехов достиг не только в биатлоне, но и в других видах спорта. Уж он-то бы не допустил такого падения  отечественного спорта и допингового позорища! Да вот только вряд ли такой оборот устроил бы спортивную мафию, которая жирует в этой сфере.

В эти же часы были заняты и все другие лауреаты. Супруги Конюховы поехали в Центр молодёжных инициатив, где встречались с юными активистами. Лауреат премии Фёдора Конюхова в номинации «Образ»  Николай Распопов общался с воспитанниками и преподавателями Детской художественной школы  имени уроженца Тобольска В.Г.Перова. Николаю Васильевичу 85 лет. Старому скульптору, заслуженному художнику Российской Федерации было чем поделиться с юными земляками. Вера Пахомчик, директор экологического центра «Живая природа», лауреат премии в номинации «Благое дело», отправилась на встречу с воспитанниками и преподавателями Детской школы искусств имени А.А.Алябьева, создателя бессмертного «Соловья», также тоболяка. А нам с Геннадием Скарлыгиным, лауреатом премии в номинации «Слово», выпала дорога в местный пединститут, носящий имя уроженца Тобольска Д.И. Менделеева.

В современном рабочем зале, оснащённом компьютерами, собралось несколько десятков студентов и преподавателей. Начал встречу Геннадий Скарлыгин. Известный сибирский поэт, соредактор журнала «Начала века», он поведал о начинаниях  Томской писательской организации, которую возглавляет. Самое яркое событие последних лет – издание 14-томного собрания сочинений «Томская классика». В свод вошли произведения классиков Х1Х века Константина Станюковича, который свои морские рассказы, оказывается, писал в городе посреди Сибири; Вячеслава Шишкова – автора «Угрюм-реки».., а из недавних  современников –  Георгия Маркова, Виля Липатова и других. Затем Геннадий читал стихи и отвечал на вопросы. Один из вопросов – его задала студентка, которая, видимо, пробует своё перо, потому что спросила о творческих методах, – подхватил я. 

Такой вопрос стоял передо мной в 70-е годы. Поднаторев в журналистике, я по сути теми же способами пытался «тачать» прозу. Единственно,  что отличало мои прозаические опыты от газетных публикаций, - размер строки. Я писал длиннющими сложноподчиненными предложениями с двумя-тремя придаточными, но сюжеты, суть моих опусов мало чем отличались от газетных ежедневок.  Между тем, в те же самые поры были прочитаны «Сто лет одиночества» и «Царь-рыба», и я, тогда тридцатилетний, жил под глубоким впечатлением от Маркеса и Астафьева. Но потряс меня, уроженца северной деревни, и творчески вдохновил-преобразил Фёдор Абрамов, мой земляк. Это было, когда я прочитал его тетралогию «Братья и сёстры». 

Читая о судьбе пинежского Пекашина, я постоянно представлял мою онежскую Пертему... Деревня моя была вотчиной Соловецкого монастыря. Об этом я узнал из писцовых книг. Из них же определил, что ей без малого пятьсот лет. Увы – до круглой даты моя Пертема не дотянула. Избы стоят – ещё крепкие, матёрые избы, увенчанные, как у Абрамова, деревянными конями, – а в деревне ни души. Как и сотни, как и тысячи поселений России, она попала в число "неперспективных"...

Горькая судьба моей деревни, судьба русской деревни вообще мне по-настоящему открылась после Абрамова. Я читал его, и во мне зрел какой-то отклик. Так бывает, когда встречаешь внимательного, чуткого и умного собеседника. Но как поддержать такой разговор, как не занизить его уровень?! Предыдущие мои литературные опыты были вялыми:  много синтаксиса, мало живого русского языка, а стало быть, и самой жизни. Читая и перечитывая Абрамова, я не только следил за сюжетом, перипетиями судеб его героев, психологическими характеристиками – я внимательно вглядывался в его письмо. Тут важно было всё: ритмика, длина фразы, динамика, интонация... Это были не прописи, нет. Дело ведь не в форме. Это был камертон. И по этому камертону мне хотелось настроить уровень своего дыхания, понять его глубину и тем самым обрести  творческую смелость, раскрепощённость, может быть, – дерзость...

В итоге появилась первая моя повесть, с которой я веду отсчёт своим работам. Она называется "Арап - чёрный бык" и посвящена деревне 50-х годов. К печати я её тогда не предлагал, понимая, что она не пройдёт идеологическую цензуру. Шёл 82-й год. Читали её только те, кому я доверял... В рукописи стояло посвящение Фёдору Абрамову. Поэт Вадим Беднов, написавший впоследствии  рецензию на "Арапа...", отмечал это. Однако когда повесть была опубликована (это произошло через десять лет), посвящения там не было - я просто постеснялся, решив, что не имею права на такую строку.  Вернул её уже спустя годы.
Более половины своей жизни я нахожусь в силовом поле творчества и личности Фёдора Абрамова. Черпая из этого неиссякаемого родника, я набираюсь житейских и духовных сил, а ещё по мере возможностей стремлюсь всюду доносить  слово и заповеди моего выдающегося земляка. 

Через три года Фёдору Абрамову исполнится 100 лет. Моё выступление перед студентами Тобольского пединститута – это скромная прелюдия к юбилею, которую разными способами – живым и печатным словом -  я веду с его последней круглой даты.



Новые саженцы на «Ермаковом поле»
На следующий день, это было 25 февраля, нас подняли ни свет ни заря – по часам Архангельска в пять утра. Перед торжественной церемоний Аркадий Елфимов затеял важную операцию – посадку лип в парке «Ермаково поле». Накануне мы провели «рекогносцировку», прошествовав при свете фонарика по расчищенным дорожкам парка; приехав утром, прошли по тому же маршруту вторично, само собой, отметив разницу в восприятии парка в потёмках и на рассвете. И после этого, вдохновлённые видами облагороженной природы, отправились по направлению липовой рощи…Но тут я сделаю отступление.
***
Первый раз я побывал в Тобольске весной 2014 года. До глубины души меня  поразил Тобольский кремль, возвышающийся над городом. Это словно океанский космодром с вознесёнными в зенит куполами; только космодром, покоящийся не на металлической платформе, а на раскрытой деснице Бога, простёртой над бескрайней сибирской ширью.
Вернувшись из Сибири в Архангельск, я говорил друзьям и коллегам:  «Нас не одолеет никакой супостат! За нами – Сибирь!». И при этом в памяти  вставал тот  могучий, аки крепь сибирская, Тобольский кремль. А в качестве  примера силы, мощи и неукротимости сибиряков приводил личность Аркадия Елфимова.

В силовое поле Елфимова я попал гораздо раньше и задолго до сибирской поездки. Это было лет десять-двенадцать назад, когда у меня в руках оказался  выпуск альманаха «Тобольск и вся Сибирь», -  толстенный, наверно, в три килограмма весом, томина. История Сибири, проза, поэзия  - таково было  наполнение его, а ещё рецензии, искусствоведение, театральное дело… И всё это многообразие  богато иллюстрировали редкие фотографии, графика и репродукции с живописных полотен. Кто же такое диво сотворил? Оказалось, Аркадий Григорьевич Елфимов, предприниматель, благотворитель, общественный деятель. В издании эти  ипостаси не поминались, о них поведал коллега, который привёз эту книгу из Москвы, здесь же значилось одно: фотограф. Фотоснимки в издании были действительно превосходные. Виды Сибири, Тобольска, архитектура, портреты, пейзажи... Они и впрямь составляли самостоятельное явление. Но даже уже по ним становилось ясно, что автор их не вмешается в рамки одного этого явления. И личная встреча это подтвердила.

Елфимова я увидел в Доме П.П.Ершова в Ишиме. Непроницаемо сдержанный, на первый взгляд, даже надменный, он держал со всеми дистанцию. Природное ли это  свойство, или обретённое, не знаю: он многое испытал на своём житейском пути и, видимо, привык доверять только испытанным друзьям. Но тут, как я догадался, его сдержанность обуславливало к тому же пребывание в другом, не своём городе. Ишим и Тобольск, родной город Елфимова, - два культурных центра Тюменьщины, между ними явно существует соперничество. В этот день пальма первенства перешла к Ишиму, поскольку здесь, на родине создателя «Конька-Горбунка», начались дни его памяти. Елфимов не собирался сюда ехать, но неожиданно выяснилось, что его сынишка-школьник, стал лауреатом детского конкурса на лучшую иллюстрацию к  знаменитой сказке, и ради него он и изменил свои планы. Первый творческий успех наследника - это серьёзное основание.

На церемонию вручения Ершовской премии, произнеся благодарное  слово, я, сознавая, что и без того нарушил регламент, попросил ещё минутку внимания. Для чего? А для того, чтобы пригласить на сцену Елфимова. Ему от Архангельской земли - поморской прародины многих сибиряков - я привёз в подарок книгу о Русском Севере, которую любезно представила Е. Н. Симонова, директор ИПП «Правда Севера».

Тобольск по программе нашей делегации намечался на завтра. Елфимов «смены караула» дожидаться не стал. Он заторопил Ишимский центр с вечера. А уж с утра просто не отступал, то и дело поторапливая и нас, и организаторов. В полдень по графику намечался Абалакский монастырь. Но едва мы заехали туда, раздался звонок: в Тобольске ждёт выставка иллюстраций к «Коньку-Горбунку», начало открытия приближается, уже собираются зрители, а до города ещё ехать и ехать…Елфимов был уже в своей «епархии» и не желал ничем поступаться во имя своих планов и текущих замыслов.

Выставка была устроена в коридоре между торговыми павильонами. По мнению Елфимова, это в прямом и переносном смыслах самое ходовое место. Место оказалось действительно бойкое. Но на традиционный вкус, не совсем соответствующее -  уровень экспозиции достоин был хорошего выставочного зала. Здесь были уникальные акварели,  пастели, графика, здесь было выставлено творчество именитых мастеров, и убранство коридора казалось не совсем уместным, как бывает чужеродной простенькая рама на художественном шедевре. Впрочем, впечатления обустройство не испортило, и мы все - гости, и горожане, пришедшие на открытие выставки, -  выразили организатору и главному владельцу коллекции сказовых иллюстраций искренние восхищение и благодарность.

С выставки Елфимов на правах уже единственного и непререкаемого распорядителя повёз нас к себе в офис. Это было двухэтажное здание с просторным фонарём-ротондой. Хозяин не без куража заметил, что это бывшая дореволюционных времён конюшня гарнизонного госпиталя. Эффект он, разумеется, произвёл. Его стараниями заурядное, видимо, строение  превратилось в современное, весьма оригинальной архитектуры здание. Особая гордость Елфимова тот самый стеклянный фонарь-мансарда, куда мы следом за ним поднялись, покружившись на широкой винтовой лестнице. Там располагались шкафы с книгами, рулонами старинных чертежей и карт, минералы, картины и ещё масса каких-то редких уникальных раритетов и инкунабул...

За  летучим застольем обменивались впечатлениями от Сибири,  делились  издательским опытом, выспрашивали Елфимова. Не  знаю, пылает ли когда его лицо вдохновением -  он не показывает своих чувств и даже, может быть, гасит их, -  но то, что он творит, вызвано именно этим состоянием – вдохновением, а ещё гордостью за Сибирь. Потому воплощая свои замыслы, он готовит им дорогую, достойную родины оправу. Прежде все тома печатались в Италии. Они изготовлены на отличной бумаге, облачены в переплёты с тиснением и ещё чудится, что напитаны италийским солнцем, источающим флюиды древней культуры. Но теперь такую печать не хуже делают в Москве, и издатель без сожаления и потерь перешёл на столичное производство. 

Комплиментов Елфимов за свою созидательную жизнь, вероятно, наслышался. Не фимиам его привлекал в нашем общение, а видимо, искренние оценки знатоков книги, специалистов издательского дела и писателей. Не желая расставаться, хотя нам требовалось отправляться на постой, он лаской, а больше таской увлёк нас в свои владения. «На пятнадцать минут, покажу вам свой сад…». В итоге четверть часа растянулась до полуночи, а потом и за полночь.

Не знаю, как коллег, а меня увлекло это бесцеремонное похищение, потому что воочию увиделось вдохновенное созидание. Если бы хозяин был обыкновенным «новым русским», мы едва ли пошли у него на поводу. Да и что мог предложить нам «новый русский»?! Показал бы свои супермодные джакузи, свою навороченную «хонду», свою сауну,  бильярдную, площадку для игры в чужеродный гольф? Ну, покивали бы, мысленно пожав плечами, хотя едва ли бы пошли. А Елфимов-то и впрямь не обычное и самобытное показал.
Началось с фасада усадьбы. Здесь у него создана флористическая композиция. Суть её -  покорение Ермаком Сибири. Кедры – олицетворение Сибири, дубы -  дружина русского воителя, красный стланик на пути - орда Кучума.     
                                                            
Потом, минуя  особняк, Елфимов увлёк нас в парк, точнее сказать лесопарк, потому что тут немудрено заблудиться. Ландшафт  выдержан в традициях отечественных и зарубежных парков. Но виделись тут и новации. Акцент, мне показалось, держат скульптуры и особенно выразительна фигура светлого ангела, несколько деформированная, но вместе с тем очень  притягательная.  Ангел этот уже оттолкнулся от земной тверди, верхняя часть его бестелесной плоти вытянулась, а нижняя, приплюснутая, ещё не начала отрыва...

Долго нас водил Елфимов по своим берендеевым кущам. Начало смеркаться. Мы уже изрядно устали, хотя виду и не показывали. А вожатай наш был неутомим. Ему хотелось, ему было, видимо, необходимо показать всё. И когда мы, двое-трое, слегка отстали от основной группы, чтобы сфотографировать окрестности, и замешкались, переговариваясь в стороне, Елфимов сурово окликнул нас. Дескать, о своём будете потом рассуждать, а сейчас извольте слушать меня. В иной ситуации кто-то из нас наверняка пыхнул бы, пошёл поперёк, по себе знаю. А тут нет. Мы ведь сознавали, в чём дело. Елфимов не бахвалился чудесами рукотворной природы, он показывал, демонстрировал, как надо украшать, возделывать, лелеять родную землю. Это был мастер-класс, зримый урок для коллег, которые смогут донести его до зрителей и читателей. Это была форма пропаганды  своих взглядов,  объёмное зеркало, в которое каждый мог заглянуть.

Блуждание по живописным ландшафтам -  тропинкам, дорожкам, косогорам - продолжалось часа полтора. Мы уже едва плелись. К тому же потянуло вечерней сыростью, а многие из нас, рассчитывая на те самые «пятнадцать минут», не прихватили из «газели»  курток. Догадавшись, что надо закругляться, Елфимов наконец повёл нас назад. 

На подходе к его обширным палатам нашим взорам открылись ещё два особняка, стоящие в глубине усадьбы. На вопрос, кто в них обитает, Елфимов ответил коротко: в этом первая жена, а здесь два старших сына со своими семьями. «Высокие отношения!», - шепнула во всеуслышание одна из наших дам.

В доме было тепло. Ободрённые этой в буквальном и переносном смыслах тёплой атмосферой,  мы с интересом ходили по залам  дворца или точнее сказать палаццо, что очевидно, близко сибирской природе Елфимова. Картины, скульптуры, графика, предметы искусства собраны в отдельных залах и сопровождали на всём пути. Но особенно нас поразила библиотека -  литераторы же! Здесь, по словам хозяина, восемь тысяч томов. Но то ли потому, что помещение книгохранилища по площади было сравнимо с библиотекой среднего городского района, то ли потому, что на столах и полках стояли и лежали раритеты, достойные академической библиотеки, казалось, что книг здесь десятки тысяч. Миниатюрные, облечённые в толстую кожу инкунабулы, толщиной в ладонь фолианты - лично я такого домашнего собрания никогда не видел.

Обласканные музами, мы спустились или поднялись (среди этих анфилад и переходов немудрено и заплутать) в столовую. Елфимовы, Аркадий и его жена Ольга, не готовились к приёму, намечалось чаепитие, о чём свидетельствовали торты, пирожные и разнообразное печенье, стоявшие на столе. Но атмосфера вечера, и внутренняя и внешняя, требовала тостов, спичей, каких-то высоких слов, коими наполнились сердца, и мы, понятно не обошлись одним чаем и кофе.

Здесь, за столом, Елфимов, похоже, расслабился. Он выполнил намеченную задачу, сумев укротить  не всегда управляемую творческую вольницу, и сейчас мог быть доволен. Но ведь человек -  существо многоплановое, он воплощает в себе множество ипостасей и, оставляя на время одну, не забывает о других. От второго брака у Елфимова четверо детей: Лиза, Кирилл, Пётр и Паша. Дома были младшие. Подвижные и приветливые мальчуганы. Когда в самом начале мы взялись фотографироваться, по достоинству оценив флору усадьбы, которая составит замечательный фон снимкам, они участвовали в фотосессии как фотографы, особенно старший из младших, чувствовалось что папа, мастер фотографии, многому уже научил его. Но к столу отец их не подозвал. Они занимались в игровой комнате. Пётр, видимо, уже привык к самостоятельности. А Паше одиночество наскучило, и он проник в столовую тишком. Ребёнку в таком нежном возрасте по-прежнему требуется мама, и тут неважно, что у неё с папой гости, которые ведут за столом какие-то непонятные беседы. Он поластился к маменьке, потянулся было к отцу, но тот мягко, но непреклонно отослал его назад. Уже прощаясь, я попенял на это Елфимову. Ну, посидел бы ребёнок минуту-другую у папеньки на коленях, не убыло бы. Но сейчас, по прошествии времени, сознаю, что Елфимов прав. Личность формирует строгость, взвешенность, целесообразность. Это было во все времена. Именно такое воспитание определяло деятелей. Их много в отечественном ряду. Хотя  нынешнему обществу, по-моему, не хватает прекраснодушия Обломова.

От Елфимова мы уезжали за полночь, а прибыв на место постоя, ещё долго не расходились, вспоминая минувший день и, разумеется, обсуждали сложную, многогранную, но по-русски творческую и колоритную личность сибирского созидателя. 
***        
…И вот спустя три без малого года я снова в усадьбе Елфимова. Ведомые хозяином, мы идём в его липовую рощу: Фёдор Конюхов, его супруга Ирина, их сын Коля, Александр Тихонов, Вера Пахомчик и я.

Роща разрастается. Здесь деревца, посаженные Валентином Распутиным, Александром Прохановым, Валентином Курбатовым…- гордостью истинно русской национальной словесности. На одной из табличек замечаю имя Надежды Мирошниченко. Делаю снимок. Надо будет послать в Сыктывкар.

Лопату берём по очереди. Первым «на старте» - олимпийский чемпион Александр Тихонов. Первый, он во всём, кажется, первым – такой нрав. Потом заступ перехватывают Конюховы и дружно трудятся «по семейному подряду». Затем – эколог Вера Пахомчик, посадившая за свою жизнь не одну такую рощу. И наконец – я. 

Земля заранее разрыхлена, но, понятно, твёрдая. Особо крупные куски пытаюсь разбить. Саженец высокий. Ставлю посерёдке лунки, выравнивая вертикаль, и обсыпаю корневище землёй. Теперь надо обтоптать, уплотнить «одеяло», чтобы до весны никакой утренник не ожёг деревце. А Фёдор Конюхов, придя на помощь, обсыпает саженец ещё и снегом.

Держусь за тонкий ствол. Приживётся ли? Ведь зима ещё, хоть и на исходе. В школьную пору посадил, помню, тополёк на улице Полярной, это было шестьдесят лет назад. Он высокий вымахал и долго стоял. А у этого саженца какая судьба? Трудно гадать. Всё в руке Божье. И моя жизнь, и его, и всех нас, здесь собравшихся, и самой Земли нашей…Дай, Господи, мира и покоя твоим  чадам, которые нередко не ведают, что творят; укроти алчных безумцев, которые во имя наживы способны спалить человечество; и пусть деньги, которые тратятся на танки и самолёты, пойдут на обустройство Твоего творения – нашей планеты, чтобы зазеленели повсюду липовые, тополиные, берёзовые рощи и возродились вырубленные нещадно леса. Тогда, верю, и мы преобразимся, обретя долгожданную любовь ко всему живому – и к цветку, и к дереву, и к птице, и к человеку.       

Под сводами Дворца наместника Сибири
Церемония награждения проходила во Дворце наместника. Всё было торжественно и благородно. Просторный зал, сияющие люстры, три экрана, воспроизводящие действо. Так или примерно так проходят все подобные мероприятия. Если бы не одна особенность: в зале находился человек-живая легеда, чьим именем одухотворена премия – Фёдор Конюхов.
Фёдор был в облачении священника и от того будто выше стал ростом, когда появился в зале. От него исходили покой и смирение. Никакой гордыни и тщеславия. И супруга его, матушка Ириния, под стать ему, - кроткая и смиренная. И сынок их Николаша, юный суворовец. До чего благолепно они смотрелись вместе!

Открыли торжества глава города Владимир Мазур и председатель фонда «Возрождение Тобольска» Аркадий Елфимов. А о. Фёдор благословил действо. 

Первой на «торжественную линейку» была приглашена Ирина Конюхова. Большой учёный, доктор юридических наук – по сути, образ богини правосудия Фемиды, строгой и непреклонной. Но лицо Ирины Анатольевны, когда ей вручали награду имени  выдающегося мужа, лучилось  светом и любовью. И с ответной любовью смотрели на неё муж и сынок. 

Потом на подиум вышел Александр Тихонов, лауреат премии в номинации «Преодоление». Тут всё было наоборот – порыв и экспрессия. Короткое благодарственное слово, словно отзыв «Служу трудовому народу!» или «Служу Отечеству!». А потом – песня. Я второй раз слышал в его исполнение песню Высоцкого «Кто сказал, всё сгорело дотла…». И опять до слёз, опять до горлового спазма. Затем Александр спел ещё одну песню, ещё. А завершил выступление гимном Сочинской олимпиады, который сам и сочинил. Пение, сопровождаемое мощными, бравурными аккордами, было подхвачено овациями. Вот он истинно русский характер – работать до седьмого пота и плясать до упаду! Вот о ком, чья жизнь преодоление и борьба, надо снимать многосерийное кино!

После Тихонова церемония опять вошла в спокойно-торжественное русло. Награждали как маститых, достигших высот в своих делах профессионалов, так и начинающих, делающих первые шаги в различных сферах искусства и культуры молодых людей.
Я своё выступление (номинация «Память»)  посвятил военной теме. 

- Мой отец – выходец из большого казачьего рода, который в 30-м году был репрессирован и очутился приполярной архангельской тайге. Много бед и испытаний выпало на долю моих сродников. Но когда началась война, все из них, кто был пригоден по здоровью, ушли на фронт. Воевали четверо братьев моего отца, была призвана в действующую армию тётя, воевал мой двоюродный брат. Сражались донские казаки Поповы достойно. Три ордена Славы заслужили те, кого в бесславье гнали нагайками с донского хутора. Двое из них – Михаил и Фёдор погибли, Тихон, самый старший, в январе 1946 года скончался от фронтовых ран. 

Дошёл я до этого места, и  голос осёкся. Что тут скажешь? Александр Тихонов растревожил военными песнями, да и собственная память перехватила горло. С трудом  пересилил.  
- Где упокоены мои сродники, я узнал давно. Но место где, погиб младший из воевавших братьев, Фёдор, искал четверть века. Наконец минувшим летом, получив копию похоронки, узнал, что это Новгородчина, Чудовский район, где держал оборону Волховский фронт, и в недавнем декабре побывал там.

Голос опять ослаб. В горле ком. Едва удалось преодолеть его. Вот, что такое неизбывная память!

- Из этой поездки я привёз горсть земли. Разнесу её по щепотке по родным могилам, что широко рассеяны по всей России. Только в двух местах не смогу побывать. Это Харьков, где могила тёти Маруси, и село Роксоланы под Одессой, где покоится прах дяди Михаила. Но не для того же проливали кровь мои сродники и все наши соотечественники, чтобы старинные русские земли опять топтала фашистская  нечисть. Придёт час - та земля будет очищена от бандеровских недобитков, и я верю, что выполню свой сыновний долг. 

Глядя в будущее
После обеда мы вновь собрались в этом зале, лауреаты, гости и общественность города. Слово держали супруги Конюховы. Это была своеобразная пресс-конференция, где речь шла о дальнейших планах и проектах. Фёдор говорил, Ирина дополняла. 

Удивительное дело – Конюхову 65 лет, а о покое, к которому обыкновенно тянутся в эти годы, у него и мыслей нет. Его заботит небесный свод, хрупкий и ранимый: «Надо лечить озоновый слой». Его манит океанская глубина: « Строим батискаф, чтобы спустится в Марианскую впадину». Он любит человека и сострадает океану: «Океан устал от человека». 
Как спасти океан, как сохранить околоземную сферу, как сберечь Божий мир? – вот о чём болит сердце великого труженика. Его инструменты – точные современные приборы и Божье слово. Множество приборов было в гондоле его воздушного шара, а ещё иконы, которыми он, воздухоплаватель, ходок по небесам, освещал землю-матушку. Почему все попытки иностранных навигаторов кончались неудачами, а он облетел планету на воздушном шаре с первого раза? «Потому что мы православные. По вере нашей нам и даётся».
***   
Все эти дни с нами, лауреатами, был Юрий Перминов, большой русский поэт, уроженец Омска. Он держался немного в тени и только на выступлениях в  библиотеках  выходил вперёд и читал свои стихи. В Тобольске Юрия Петровича хорошо знают, более того - первая столица Сибири стала, по его собственному признанию,  родным городом, и он, по сути, живёт на два дома. А всё почему? Потому что несколько последних лет выполняет обязанности редактора альманаха «Тобольск и вся Сибирь». Трудится Перминов по 15-17 часов в сутки, пока не остановит жена. Не оставляет работы и здесь, когда приезжает на согласование с издателем очередного блока подготовленных материалов. И хозяйка гостиницы «Сибирь», супруга Елфимова Ольга Владимировна, уступает для этой работы свой кабинет.

На рабочем столе издателя и главного редактора альманаха «Тобольск и вся Сибирь» новый труд – 3-томник «Северный морской путь». Северный морской путь – земная проекция Млечного пути  и сакральная русская дорога - здесь будет представлен от истоков и до наших дней. Это живое продолжение и развитие заветов Ломоносова. Такого ещё не было в истории национального книгоиздания. А поскольку это проект общедержавного значения - речь  идёт о Русской Арктике, на которую сейчас зарятся многие чужеземцы, - то ему по справедливости  была бы не лишней государственная поддержка.

Географией и публикациями грядущее издание охватывает пространство от Калининграда до Чукотки. Отрадно, что здесь представлены и архангельские авторы, воплотившие в слово дерзания и труды русских поморов, в том числе пращуров Фёдора Конюхова. Ведь это поморские вожи, наряду с походными казаками, осваивали арктические моря, берега и сибирские просторы.

Взгляд невольно тянется к карте. Держава наша, как птица, распростёршая крыла по белу свету, но пока не способная взлететь. Почему птица-Русь, воспетая классиком, потеряла былой лёт? Да потому, что перья её набрякли не то нефтью, замешанной на коррупции, не то кровью, замешанной на лихоимстве и лжи. Кажется, вся надежда на северную часть державы – ость могучих крыл. Выдержит эта ость, взмахнув во всю силу, стряхнёт с оперения облепившую его слизь – корысть, алчность, жадность – и тогда уже без всяких препятствий  полетит птица-Русь в благодатное будущее.

Верю, что у нового  издания высокое назначение. Оно поможет по-новому взглянуть не только на историю Русской Арктики и кромки  приполярной матёры, но и  на судьбу и будущность всей нашей Родины. Тому порукой природная смётка, светлые умы, чистые сердца его создателей – истинных сыновей Отечества. И, разумеется, Божья милость.
Господня милость  поистине царит над этим благодатным краем. Здесь то и дело являются чудеса. Разве не чудо, что за два минувшие года на территории «Ермакова поля» поднялась каменная часовня, причём такая, что поболее иной церкви будет! Чудо было уже в самом её основании. Фёдор Конюхов в своих восточных странствиях чудесным образом обрёл частицу мощей Дмитрия Солунского и ковчежек со святыней преподнёс Аркадию Елфимову. Промыслительно совпало, что битва дружины Ермака и рати хана Кучума произошла в день памяти этого великомученника. Вопрос во имя кого возводить часовню на «Ермаковом поле», отпал сам собой – ясно дело, во имя Дмитрия Солунского. Потому-то столь быстро и духоподъёмно она и вознеслась к небу. 

Да, поверите ли, нет, я и сам здесь соприкоснулся с чудом. 25 февраля  не иначе в честь Иверской иконы Божьей Матери и, смею думать, маленечко в нашу честь вовсю сияло солнце. А на следующий день обрушился снегопад. День, другой…Мне улетать, а снег не утихает, застя небо. Аркадий Елфимов разводит руками, дескать, не повезло, дорогой гостенёк, вроде всё предусмотрел, а это – извини, не в моей власти… Прощаюсь, сажусь в машину, чтобы ехать в Тюмень. А снег не прекращается – область в цепких лапах циклона. Машина едет на малой скорости, впереди идущая просто меркнет в вихре  замети, а встречных вообще не видать. Обстановка опасная и тревожная. Неужели не улететь? Если сорвётся рейс – не попаду  на пересадку в Москве. Пишу об этом эсэмэску, но не посылаю – какой смысл?! Однако сознавая цейтнот, как говорят шахматисты, начинаю молиться.

«Господи, помилуй! Очисти небо над Тюменью! Господи, помилуй! Очисти небо над Тюменью!». Твержу, не прекращая, километр за километром. Проходит час. И вот робкая надежда – справа появляется бирюзовая проталинка. Молюсь два часа. Впереди из сплошной пелены проступают рельефы туч, которые ме-длен-но, ме-длен-но начинают раздвигаться. Молюсь три часа. Облака, всю дорогу висевшие над шоссе, постепенно тают, небо над Тюменью проясняется. А когда подкатываем к аэропорту, редкие облачка уже уносит за горизонт. Чудо – иначе не объяснишь. Спаси, Боже, за Твои милости! 
Вот так бы всегда выстилалась дорога! И для тебя, и для твоих близких, и для твоих друзей, и для всех соотечественников! Но для этого надо исповедовать Божьи заповеди, честно трудиться, созидать, жить по правде  и справедливости. А пример для этого вот он – Фёдор Конюхов, очарованный странник, которого поднимают над суетой, корыстью и тщеславием восходящие потоки веры, надежды и любви.      
       
г.Архангельск