Новости Северодвинска и Архангельской области

Блог Михаила Попова

Об авторе:
Прозаик, публицист. Родословная: Онега-матушка да Дон-батюшка. Начало трудовой биографии - предприятие «Звёздочка». Работал в заполярной геологоразведке, был профессиональным рыбаком, служил в армии... По образованию журналист. Из совокупности всего этого - характер, жизненная позиция и вектор творчества.
ЖУРАВЛИ НАД ОТЧИНОЙ, или ПОМИНАЛЬНАЯ МОЛИТВА
14.08.2017


До начала службы оставались считанные минуты. Получив ключи, я отворил храм и тотчас  наискосок, без тропинки, путаясь в сырой травище, кинулся к звоннице. Замок капризный и тугой, тут, по-счастью, отомкнулся сразу. Я не мешкая, едва не через две ступени, устремился под высь. Сколько там пролётов – семь-восемь, - одолел с ходу сотню ступеней и,  почти не запыхавшись, отворил дверь на колокольную площадку. 
…В утрах, едва рассвело, с улицы донёсся крик Алексея. Я выскочил наружу и следом за хозяином избы задрал голову. Над нами совсем не высоко летели журавли. Пара и ещё пара. «Так каждый год на Успение Богородицы, - радуясь и одновременно дивясь, пояснил Алексей: - Ни разу не пропустили…». Журавли летели вдоль Онеги над нашими с Алексеем вотчинами. Сначала над моей Пертемой, потом над Падариной, теперь над его Гоголево, устремляясь в сторону Турчасова -  к храму. И мне будто зримо представился незримый пояс Божьей Матери, который они несли на своих крылах, осеняя наши земли благодатью и надеждой...
Не эта ли духоподъёмная сила и вознесла меня на колокольню? Ведь даже почти не запыхался.
На все четыре стороны света распахнулись просторы. Но любоваться дивными видами сейчас было недосуг. Перекрестился на восход, согласно крестовому компасу, затем на юг, где исток Онеги, потом на закат, где мглились памятные с детства из бабушкиных присловий «синие горы» -  гребешки карельских возвышенностей, наконец – на север, где в четырёх верстах в пелене мороси угадывалась моя Пертема. И тотчас взялся за верёвки колоколов: три в левую руку, две в правую, а правую ногу поставил на педаль доски, соединенной верёвкой с большим колоколом.
Никогда доселе я не совершал этого действа – созывать колокольным звоном на церковную службу. Владели ли этим умением мои здешние пращуры – не знаю. Но донские мои сродники, среди коих были служители церкви, такие навыки имели. Ударил и я. Без умения и особых знаний, ударил, как колотилось моё сердце. Мне хотелось, чтобы колокольный призыв достиг всех закраек Турчасова и покатился бы далее, сзывая на молитву всех оставшихся здешних насельников. Ведь нынче 28 августа,  День Успения Богородицы – престольный праздник наших мест.
Малые колокольцы тренькали весело и заливисто, им вторили два средние колокола, а пудовик гудел глухо и не поспевая за ними. Успение – поминание, казалось бы, тут уместнее скорбный тон – рокот большого колокола, но Успение Богородицы – это именно  праздник, торжество православия, потому что Богоматерь, первый земной человек, взятый на небо во плоти в жизнь вечную. Потому мой трезвон не противоречил духу этого дня.
Звонил я протяжённо и на разные лады, как подсказывал камертон сердца. Звонил минуты две, не меньше. И умолк,  будто по чьему-то знаку.
Пора было на службу. Перекрестился на все четыре ветра, затворил звонницу и по тем же ступеням устремился вниз. 
***
Турчасовский ансамбль – канон православного деревянного зодчества представлен во всех научных трудах и многих популярных книгах. О тройнике осталась память – Благовещенский (зимний) храм, освящённый в 1795 году,  сгорел на исходе правления троцкиста и богоборца Никиты Хрущёва. Стоит колокольня (1793), которая стараниями истинных патриотов вновь обрела голос, и Преображенский (летний) храм, освящённый в 1786 году, который с Божьей помощью потихоньку приводится в изначальный вид. Свежая кровля издали светится, как сусальное золото в пасмурный день. Вычищены, отскоблены от варварских наслоений полы. Помимо хлама, вывезены десять тракторных тележек птичьего помёта. Половицы теперь матово сияют. Сколь искусно они были подобраны и настелены – ни одна щель не коробит взгляд. Просто удивительно! Алтарь ещё только оформляется. Но уже поставлены Царские врата и обозначены иконами приделы.
Батюшки штатного у этого прихода пока нет. Летом неделями, а нынче целый месяц здесь служил миссионер московского Сретенского монастыря иеромонах Ириней. Он привёз с собой группу певчих и добровольцев-трудников, которые здесь молились и труждались, восстанавливая храм. Кажется, до сих пор доносятся их славные голоса…
Сегодняшнюю службу, как и вчерашнюю и последущие, получив на то благословение и наставления от батюшки Иринея, поведёт староста храма Светлана Михайловна – это во многом её заботами в храме наводится порядок. Затепливаем свечи. Вот эту, пахнущую мёдом, я привёз из Дивеевского монастыря, где минувшей весной  побывал во второй раз.
Утреннее правило Светлана Михайловна поручает мне. В силу своего скромного опыта приступаю к храмовой молитве с трепетом и волнением, но, кажется, нигде особо не сбиваюсь. Потом бразды правления берёт на себя староста. Голос у Светланы ровный, окатанный, как камешки-голыши струями Онеги. Речь правильная, ясная и только по концовкам некоторых слов можно догадаться, что она не коренная. «К Тебэ, Владыко…», «…И не отрини менэ, Заступница…». Светлана родом из Закарпатья. Судьба занесла её сюда тридцать лет назад. Позвали земляки, которые работали в местном совхозе по найму. Думала – на время, оказалось – навсегда. 
В её начальные годы  жизнь здесь, на центральной усадьбе громадного совхоза, кипела. Полные коровники, телятники, обильные сенокосы, плодоносные картофельные поля и огороды. Её молодые руки, её профессиональные знания были востребованы, да что востребованы – она пришлась ко двору и была здесь нарасхват. Уже заочно завершила учёбу в Мукачёвском сельхозтехникуме. Занималась дойным стадом, хлопотала о кормовой базе, во время страды была диспетчером. Складывалась и личная жизнь. Вторично вышла замуж. Родила второго сына. Жить бы да жить. Но докатились до северных окраин перестройка-переломка и всё, что казалось устойчивым и незыблемым, покатилось под откос. Развалился совхоз, случилась личная беда – погиб первенец… Что было делать? Куда податься? Возвращаться в далёкие родные места? Но ведь и там  обстояло не лучше.
Помню, лет пятнадцать-семнадцать назад Светлана, ещё молодая, ладно скроенная жёнка, стоя возле своего дома, что напротив храма, с горечью говорила о деревенской разрухе: «Константиныч, что же это творится? Поля запущены. Сенокосы заросли ивняком. Коровы пущены под нож. Они что там думают, наверху? Людей ведь кормить надо. Или решили и народ извести?». Тёмные глаза её пылали огнём.  Тогда, признаться, и я завёлся, проклиная новую власть, у которой одна охотка – набивать собственные карманы.
Сегодня Светлана спокойнее. И не только потому, что вошла в зрелую пору. Она обратилась к Божьему храму, который все эти годы был у неё перед глазами.
Разными путями человек приходит к Богу. Чаще всего в смятении, не видя выхода из жизненного тупика. А у Светланы к тому же была наследственная предопределённость. Её бабушка, звали её Мария, рано лишилась родителей. Сироту приветили в ближнем православном монастыре. Когда она подросла, игумен направил маленькую послушницу с одной монашкой на сбор средств на  строительство нового храма. Ходили христовые сёстры долго и собрали два мешка денег. Пришла пора возвращаться в свою обитель. А монашка и говорит, давай, дескать, поделим эти деньги и заживём мирской жизнью. То ли испытывала спутницу, то ли и впрямь бес её попутал, алчностью заразив. Только не поступилась маленькая Мария Божьими заповедями. Пришла в монастырь, пала в ноги батюшке-игумену, покаялась, что было искушение. Ту монашку отлучили от святой обители. А Мария, хоть и не осталась навсегда в монастыре, жила в благодати. Её сосватали за доброго работящего парубка. У них один за другим пошли дети. Дом их полнился детскими голосами, радушием и достатком. Жить бы так и жить. Но тут грянула война. Их места и до того доступные всем ветрам перемен, поскольку находятся на стыке Румынии, Венгрии, Чехословакии, захлестнула немецкая оккупация. В 42-м году Мария родила дочку – будущую мать Светланы. Они с мужем и их дети в отличие от соседей не бедствовали, поскольку семья владела довольно большим магазином. Но воспитанная в православных традициях, Мария не могла смириться с порядками, установленными захватчиками. Она стала разведчицей. Слушая разговоры немецких, румынских, венгерских солдат и офицеров, наведывавшихся  в лавку за сигаретами, шнапсом, продуктами, она исподволь выведывала ценные военные сведения и передавала их в партизанский отряд. Так продолжалось до тех пор, пока гестапо не заподозрило хозяйку магазина в причастности к целому ряду диверсий. По свидетельству соседей, немцы три раза приходили за нею, и всякий раз воздерживались от ареста. Их завораживало её дивное пение, доносившееся из-за окон. Мария распевала псалмы, молясь за мужа и старшего сына, которых угнали на работы в Германию. И всё-таки её арестовали.  На ту пору Мария была вновь беременна. Допрашивали её долго. Но то ли у гестапо не оказалось веских доказательств, то ли сама Мария смогла убедить следователей в своей непричастности к взрывам и поджогам, но только немцы прекратили дело. Однако прекратив дело, из застенков Марию не выпустили, а передали её в руки сигуранцы – румынской контрразведки. А уж румыны, способные, по многим свидетельствам, воевать только со стариками, женщинами да детьми, над ней поглумились. Били изуверы нещадно и жестоко, хотя видели, что она на сносях. Били куда попало, в том числе в живот. Ребёнка не родившегося она потеряла. Погиб в Германии и её муж, сожженный в газовой печи. А сына Семёна она отмолила…
***
Молитва наша длится второй час. В окна церкви, закрытые рубчатой матовой плёнкой, по-прежнему бьётся свирепый ветер. Пламя свечей стелется, почти не воздымаясь. Ненастье разыгралось с утра. День Успения Божией Матери - престольный праздник наших вотчин. Может, это укор нерадивым землякам, что не собрались в этот день, подобно воцерковлённым пращурам, на соборную молитву. Или то бесы свирепствуют, что в храме, запустелом десятки лет, вновь идёт служба.
***
Справа от меня молится Алексей. Он -  сын известного в наших местах Михаила Петровича Парамонова, в послевоенные поры председателя Посадного (Турчасовского) сельсовета. Михаил Петрович родился в Пертеме, моей деревне. Перед войной у нас случился большой пожар. Алексей, немало знающий о судьбах деревенских родов и истории наших окрестностей, уточняет: в 30-м году сгорело 42 дома. Погорельцев разнесло по всему свету. Семейство деда Алексея, Петра Егоровича, осело поблизости, в деревне Гоголево – оно стоит в полутора верстах между Пертемой и Турчасово. Эта деревня до революции была своеобразной дачной местностью. Здесь строили себе дома зажиточные люди. Один из них - Мелузов держал пассажирские суда в Петербурге и баржи на Онеге. После революции дома реквизировали. Двухэтажные хоромы  судовладельца выкупил у сельсовета Пётр Егорович Парамонов. Алексей родился уже в этом доме. 
Дом, в котором по приглашению хозяина я остановился, - просторный, крепкий, выстроенный из отличной древесины,  имеет оригинальный фасад. Подзор фасада украшен растительным орнаментом, насколько я разбираюсь, - в стиле модерн. У него широкие, заметно больше традиционных деревенских, окна. Из передней второго этажа открываются дали на три стороны света.
В конце 80-х сюда  наведались две дочери Мелузова, уже ветхие старушки. Побродили по дому, полюбовались видами, всплакнули. А порадовались гостьи здешнему хлебу. Хлеб турчасовской пекарни и сверху масло местной маслобойки привели их в восторг. Такой вкуснотищи, признались, они за всю свою немалую жизнь не едали. 
Мне тоже помнится вкус хлеба, который выпекали ещё в старой, деревянной пекарне. Увы, где тот сладостный хлебный дух и где та пекарня, что кормила-окормляла все окрестные числом с десяток деревни! Всё ушло в разор и в распыл, словно Мамай проехал, как говорили досюльные старики. Фермы, маслозавод обанкротили в начале 90-х. Не стало работы – семейные люди подались в другие места. Закрылась школа-девятилетка, осталась начальная. А нынче в Турчасове вообще не слышно детских голосов. Дожили… 
Русская деревня, в том числе наша с Алексеем вотчина, пережила три страшных удара. Первый – коллективизация, когда всех почти поголовно согнали с живностью и семейным достатком в колхозы. Второй – укрупнение, когда по научно-иезуитским выкладкам мадам Заславской (читай Засланской), этой серой мыши с букольками,  стали ликвидировать малые деревни, объявив их «неперспективными», и сгонять  население  в большие сёла. И третий, заключительный, – полная ликвидация коллективного сельского хозяйства и возвращению назад  к частной собственности. Итог - на наших прилавках: польские замороженные овощи, голландская картошка и привезённая за тридевять земель израильская морковка – предметные символы нынешнего государственного абсурда. При этом земли нашей с Алексеем вотчины  захвачены лютым борщевиком, называемым у нас травой-железницей, Вот они, эти бывшие поля, которые потом и кровью расчищались нашими пращурами, а теперь, словно резервация, опутаны травяной колючкой. Ни клевера, ни клубня, ни колоска... А ведь здесь мой дед по отцу, Иван Алексеевич, репрессированный донской казак, выращивал не только морковку-репу, а даже – сейчас трудно и представить -  пшеницу…     
Оглядываем с Алексеем нашу бедную, обескровленную родину. Алексей работал на вредном производстве в Северодвинске, на пенсию вышел в 45, и вот уже двадцать лет почти безвыездно живёт здесь. К разору на родине он с годами притерпелся, но какой-то поворот в разговоре, забытый и вспыхнувший в памяти эпизод – и его глаза отуманиваются. Горько жить на поминках вотчины, которая на глазах уходит в небыль. Тем более такой, которой пять-шесть сотен лет. Стыдно перед отчичами и дедичами, как говорилось в старину.
А ещё болят свежие сердечные раны. Три года назад пропал его отец, Михаил Петрович. Пошёл в лес и не вернулся. Три недели искали его. Впрочем, искал больше он, сын. Хлопцы из службы спасения, узнав, что старику 90 лет, заключили, что он своё отжил и особого рвения не проявляли, проводя служебное время на берегу реки.
 Огрубели-очерствели нынче сердца. Небось, эти же ребята, будучи школьниками, твердили на уроках памяти слова «Никто не забыт, ничто не забыто!». Не исключено, что стояли в карауле у Вечного огня. А конкретного фронтовика, который в 41-м пролил за их  жизнь и вольное будущее свою кровь, они не спасли. 
И депутаты, которые ищут в очередной раз голоса  избирателей на переизбрание, тоже виноваты в смерти старого солдата, поскольку не выполнили своих обещаний наладить телефонную связь. Был бы телефон, оно иначе могло повернуться – поиск и спасение ветерана войны. Сколько раз твердилось, что Турчасово и окрестности отрезаны от мира, а устойчивой связи как не было, так и нет. В годы войны телефонная линия работала исправно, а теперь сутками напролёт не дозваться, не докричаться. Спрашивается, почему? Да потому что, столбы, на которых висят провода, похоже, с той самой войны не обновлялись. Не провода висят на столбах, а столбы, как распятия, - на проводах. Шесть монтёров на двух машинах только тем и заняты, что связывают обрывы: порыв ветра – и опять клочья. 
И власть районная  виновата, что отрезан от матёры кусок древней земли, которую семьсот лет назад пришли обихаживать древние новгородцы. Выходит, худые воеводы-стольники нынче правят этим уделом. 
Здешние насельники уже устали взывать к властям, чтобы наладили в Турчасовской волости мобильную связь. Был бы в кармане у Михаила Петровича мобильник, ведь скорее бы вышли на него и оказали бы необходимую помощь. Нет, ради нескольких десятков оставшихся стариков и старух ретранслятор ставить не хотят. Не-рен-та-бель-но. И никакая власть, ни районная, ни областная, монополистам-связистам не указ. Бизнес не признаёт эмоций. Что ему смерть старика-фронтовика! 
А год назад у Алексея умерла жена – её поразил  внезапный удар. Ей не было ещё и пятидесяти. Жить бы да жить, коли существовала бы на селе медицинская помощь, хотя бы фельдшерский пункт, как было до недавних пор. Ничего нет. А выехать в райцентр на консультацию-профилактику, тем паче в областной центр местным жителям не по карману. Село это, как многие населённые пункты области, брошено властью на произвол судьбы. «Мы доживаем, а нас сживают», - говорят, уже, похоже, смирившись со своей безотрадной участью местные остальцы. 
***                                                                                                                                                                
Молитва наша подходит к концу. Свеча, которую я привёз из Дивеево, тает. Затепливаю другую. Начинаем молится за здравие сродников. Перечисляю шёпотом всех своих, ближних и дальних. А потом – «за упокой». Свод моих онежских пращуров простирается  почти до Петровских времён. Перечисляю с известных мне начал и благоговейно завершаю именами бабушки и деда, могилы которых на западном окрайке  турчасовского кладбища. Я помню вас, дедо и баба, как называл вас с младенчества.
***
Дед, Андрей Константинович,  качал мою зыбку. Так говорила мать. И мне кажется, я помню это. 
Дед был сухощавый, лицо его украшали чапаевские усы, жёлтые, прокуренные. И ногти на руках тоже были выжелтены махоркой.
Говорил он мало. Оживлялся, когда выпьет, но выпивали в деревне только по престольным праздникам. 
Один только раз, помню, он был вне  себя. Возвращались мы на лодке из-за реки, где промышляли бреднем: дед, двое-трое его разнокалиберных внуков – мне лет 10, Юрке дяди Вани лет 16, Юрке Завьялову, нашему троюроднику - тоже 16, и ещё, кажется, был Санька тёти Маруси, совсем тогда малый. Лодка отошла от берега перед самым ненастьем, когда начал подниматься ветер, волна загулеванила, думалось, успеем, проскочим до ненастья, но не тут-то было. Ударил торох, волны вскипели,  а выгребли на стремнину - заливать стало. Гребцы, старшие ребята, оторопели, перестав грести. И тут дед как вскинется. «А ну, поперёк лиха, туды вас растуды, греби!». А сам рулевым буровит, норовя  вывернуть лодку поперёк волны. Юрки вскинулись, будто этой команды им и не хватало. И так принялись загребать, что сквозь шум ветра, обвал дождя и плескотню волн  донёсся скрип уключин. Лодка, получившая ход да точное направление, одолевая стихию, достигла отмели и с волной выкатилась на берег. Мы радостно загалдели, нет–нет да  поглядывая с опаской на деда. Мы же никогда не видели его таким - встопорщенные, как багры, усы, раздутый нос и вытаращенные глаза. Не говоря уж про эту крутую ненормативную руладу, которой он нас хлестанул, как сыромятиной, но зато привёл всех в чувство.
Дед в 30-е годы был бригадиром. Ну, а после шестидесяти бригадирствовал только над плотниками. С его лёгкой мастеровой руки вырастали добротные коровники, телятники, силосные ямы. А какие мосты через многочисленные ручьевины он с бригадой рубил! Что в верховья, что в низовья можно было пройти в сандалиях – никакой грязи не было возле ручьёв, даже после самой шальной распуты, когда Онега разливалась до горизонта.
Сколько помню в детстве, дед без дела не сидел, разве только, когда курил самокрутку. А так всё за работой. Зимой валенки кропал, сидя в избе, ездил за сеном, а то жерди, колья рубил. По весне начиналась вывозка назёма на поля, кропал хомуты, упряжь чинил. Обряжал сани-телеги. После распуты, как я уже поминал,  восстанавливал мосты. Потом посевная. Потом сенокос. Дед долгими вилами вершит зарод - живая картинка перед глазами. 
А день его начинался часов с пяти. Птицы засвистели -  дед на повети отбивает косы. Для этого есть специальная скамеечка с наковаленкой  в виде пирамидки. Едва сквозь сон услышу стукоток молотка, вскакиваю и бегу, натягивая штанцы, на поветь, попутно на мосту справив нужду. Ни до еды, ни до питья. «Дед, что делать?». Вот говорят - «извечный вопрос русской интеллигенции». Ничего подобного! У крестьянского -  нормально поставленного чада -  он на языке следом после  слова «мама». По себе знаю. Дед даёт мне заделье - чашку старых гнутых гвоздей:  «Прями». Беру молоток, такой увесистый, не по детской руке, да другим-то гвоздьё не выпрямишь. Подложка - кусок траки. И вот начинается работа. Гвоздь упрямый - не хочет распрямляться, свернулся едва не калачиком, как Тобик возле крыльца. Ты упрямый - не прямый, но и я с характером! Раз по гвоздю, другой. Ага – поддаёшься! Азарт появляется. Снова по гвоздю: раз! Да другой по пальцу. Понятно, в рёв. Больно. Но тут нужно меру знать: поревишь дольше - дед может и прогнать. «Ступай к бабке - рёва дак». А прогонит - тут ещё горше. Тут непременно разревишься до взахлёба. Тут и бабушка может подняться на поветь. И тогда дед точно прогонит и в следующий раз может и сразу спровадить, коли не можешь терпеть. Нет, лучше перетерпеть, сжать зубы, закусить губу, но ни всхлипом, ни стоном не показать, что тебе больно. 
Стучу - прямлю. Ноготь на указательном  потемнел, надо бы его поберечь, а как если он тут главный. Он да большой, другими держать не ловко. Потому ему достаётся ещё раз. А то и ещё. Потому  что слёзы-то бегут и мешают работе. Дед, наверное, видит мои мучения, - как не видеть! - но виду не подаёт. Он ведь сам через это прошёл. За полвека работы его пальцы сбиты, изрезаны, скручены, выверчены. Но они ловко обращаются и с топором, и с шилом, и с рубанком, и с долотом. Нет такого деревенского дела, которого бы он не умел. 
Дед гнёт полозья саней - для этого на заду избы у него сделано специальное лекало. Само собой, дуги. Он за час сколотит грабли. А какие чунки он мне смастерил - санки кататься с круч. Дедом сплетены все корзины в хозяйстве, все маленькие и большие бураки, пестери. Все грабилки для сбора ягод, все кадушки и ушаты, шайки для бани. И сама баня -  тоже сооружение дедовых рук. И изба наша тоже. Дед, понятно, не без помощи рубил её для большой семьи. И не случись войны, возможно, часть детей, во всяком случае, сыновья так и жили бы под этой крышей,  места на втором этаже хватило бы. Но война. Сыновья разлетелись -  слава Богу,  остались живы, но в деревню не вернулись. Пришлось деду ехать к ним, чтобы строить по дому. Старшему, Ивану, срубил в Плесецкой, младшему, Александру, в Мончегорске. Таким образом, всем детям - двум братьями да двум сёстрам досталось по дому: сыновьям по новоделу, дочери Марии изба, которую ладил зять Иван, а дед помогал. А моей матери, самой младшей, - родовая изба.
Дед призывался дважды в армию. В первую мировую служил писарем в военной комендатуре на станции Няндома. Несмотря на невеликое образование – церковно-приходскую школу, у него был отменный каллиграфический почерк. Сравниваю его письмо с архивными документами Х1Х века, писанными профессиональными писцами. У деда рука твёрже, даром что за долгую жизнь в ней каких только инструментов не перебывало.
Второй раз его призвали в армию в 1942 году, ему было уже 50 лет. На сей раз он служил ещё ближе к дому - на станции Вонгуда, через которую шли военные эшелоны на Мурманск и из Мурманска.
В пору интервенции по нашей деревне проходила линия фронта. В Пертеме стояли англичане и американцы, а в Турчасово красные. Оттуда по переднему краю интервентов вёлся огонь из гаубиц. Снаряды рвались в верхнем лугу, где тянулись окопы. От огня сгорело несколько построек, в нашей избе, стоявшей на переду, повыбило все стёкла. Заколотили окна диковинной фанерой - листами галет. Дяде Ване было в ту пору три года, эти галеты пришельцы называли бишками и угощали ими детей. 
Интервенты вели себя довольно бесцеремонно. Они заняли самое просторное помещение в избе - переднюю, вытеснив хозяев в прихожую да на кухню, даром что в семье было двое малых детей, а хозяйка была на сносях в ожидании третьего.
Когда незваных гостей выгнали, красные устроили проверку, кто из местных жителей как себя вёл с интервентами. Деда никак не трогали. Сусаниным не стал, не заводил интервентов в непроходимые болота, чего не было, того не было, иначе не поздоровилось бы семье. Но, по свидетельству дяди Вани, он оказывал, может, и разово, какую- то помощь красной разведке. 
Дед прожил жизнь в вечной работе. Много трудился. О здоровье особенно не пёкся. Работал до последнего, хотя маялся желудком, была язва. Последний раз я увидел его месяца за три до кончины, когда в сентябре 1965 года приехал в деревню в свой первый трудовой отпуск. Дед высох, ходил в валенках, кровь не грела. Но традициям не изменял. Затопили баню, наладился в первый жар. Мыл я его, и сердце сжималось от жалости, до того дед стал тощ. Обратно из бани дойти не мог, одолела одышка. Поднял его на руки и нёс, как ребёнка. Восемнадцать лет назад он меня, грудничка, носил, теперь я, выросший, нёс своего деда.
Через сто дней его не стало.
Бабушка прожила после деда ещё десять лет.
В  мой первый трудовой отпуск я привёз ей в подарок штапеля на платье, понятно дело, положила этот отрезик мать. «Отвези -  бабушка будет довольна». А бабушка моя не просто обрадела - она до того растрогалась, что прослезилась. «Андели,  дедушко, гли- ко,  внучек-то что привёз. - И ко мне: -  Ишь, вот - фурил на баушкину юбку,  а ноне обновкой отдарил». Радость её была до того чистой и искренней, что и меня, на ту пору резковатого, а подчас и грубоватого юнца, проняло так, что аж глаза отуманились.
Со мной, чадом, бабушка нянчилась больше всех. Качала зыбку да кормила мать, дед помогал. Но больше, кажется, бабушка. Чтобы во сне ненароком не навалиться на чадо, она клала меня у себя в ногах.
Бабушка была моим воплощённым ангелом-хранителем, не иначе. Ведь это именно она спасла меня от верной смерти. В самую раннюю пору я тяжко заболел, открылась пупковая грыжа. Не исключено, что виноват в этом был  местный фельдшер, по навыкам  -  коновал. Я день и ночь заходился в крике, корчась от боли. «Посинел весь, - вспоминала мать. - Думали уж не жилец». И тогда бабушка, денно и нощно молившаяся за болезного внука, решилась на последнее средство. Где, от кого она прознала о том снадобье, мать не вспомнила. Но снадобье и впрямь из ряда вон, я никогда и ни от кого впоследствии не слышал о таком. Ни в народных советах, ни в знахарских записках. Может, бабушке в долгих молениях было видение или голос. Она напоила меня отваром из дождевых червей.
Поминание в доверительных беседах обыкновенно вызывает у собеседника оторопь. Я и сам, уж можно бы привыкнуть, дивлюсь этому. Что-то из языческого запределья, а может,  наоборот - из православных знаний. Как там у Жуковского: «Я Бог, я царь, я раб,  я червь». Не скажу, что с каким-то особым почтением я насаживаю на крючок  дождевого червя, нет; но достаточно спокойно и без брезгливости общаюсь с разными улитами, жужелицами, жуками, сороконожками, а пауков, например, так и оберегаю, люблю наблюдать за ними, дивясь искусным плетениям.
Кстати, о крючке и червяке. Первым, кто снарядил меня на рыбалку, была бабушка. Удочка, банка с червяками, холщовая сумка через плечо - это всё вручила мне года в четыре бабушка. Наверно, доглядывала, переживала, чтобы внук не свалился в омуток, но ведь отпустила, сознавая, что именно так и можно воспитать самостоятельного мужика, умельца и добытчика. Умельцем большим я не стал, но формулу «без труда не выловишь и рыбку из пруда» познал благодаря напутствию бабушки. Дело, которому служу, стараюсь выполнять на пределе сил и навыков, не считаясь со временем. Когда писал роман «Свиток», бывало, сидел за письменным столом по 16-17 часов кряду. Это уроки бабушки и деда.
В деревне было несколько жёнок, кто носил такое же имя  - Анна. Звали в обыденке кого как - соответственно деревенской иерархии: Нюшка, Нюрка, Анюшка Похвалина. И только бабушку величали по имени-отчеству: Анна Михайловна.
Бабушка, проработавшая всю жизнь на земле, большую часть в колхозе, получала пенсию 12 рублей. Что на эти деньги можно было купить? 30 буханок хлеба, килограмм сахару, литр растительного масла, пару рыбин солёной пикши да пару тапочек на лето… Короче, не разгуляешься. Даже и в этих самых тапочках. Ясно дело, дети помогали. То деньгами, то посылками. Этими посылками бабушка пользовалась экономно. Самое вкусненькое – сласти-пряники  -  хоронила в буфете, поджидая к лету внуков.
От коровы бабушка отказалась после смерти деда. Но овечек ещё держала. Сама стригла по осени. А потом всю зиму вязала детям да внукам носки, жилеты, свитеры. У меня до сих пор в обиходе пара шерстяных носков бабушкиной вязки, хоть минуло тому более сорок лет. Уж поистрепались, кропаны-перекропаны, а  выкинуть не могу - кажется, нет их теплее.
Бабушка любила читать. Книги из Турчасовской библиотеки ей приносила почтальонка Зоя, она же книгоноша. Читала бабушка небольшие повести и рассказы о деревне, сказки. Представляю, как она читала бы мои сказки и книжки для детей. Представляю, и возникает невольная улыбка, словно наяву говорю с бабушкой. Ведь когда писал те сказки и истории, облик, голос бабушки, её попевки то и дело вставали в памяти и сердце. Без бабушки, убеждён, их не было бы, или были иными по краскам и тональности. А одна бабушкина сказка вошла в мой роман «Свиток», обогатив произведение ни много  ни мало Божественным началом, Сотворением Матери сырой земли.
У бабушки были навыки целительницы. Она знала травы и их свойства, в младенчестве, поминал, что она меня спасла от верной смерти. В школьные поры я,  по диагнозу бабушки, сильно надселся.  Дуролом-физрук заставил 15-летних мальчишек и девчонок совершить 30-километровый марш с полнющими рюкзаками, да  потом выбрал болотину для палаток, где мы ночевали несколько дней. Болели по возвращении живот, ныла спина. По счастью, на ту пору у нас в Северодвинске гостила бабушка. Она-то в несколько приёмов растираний да разглаживаний и поправила моё здоровье.
Бабушка, нянчившаяся со мной больше, чем с другими внуками, выделяла меня и потакала мне.  Наряжая меня, насколько позволяли скудные деревенские средства, она сшила мне кителёк, а ещё я щеголял в коротких штанцах наподобие Гавроша с лямкой через плечо. А ещё форсил в картузе с лихо завёрнутой тульей - это тоже было изделие рук бабушки. Обутки, правда, гожей не было. С мая по октябрь бегал босиком, зимой в домотканых валенках. А в межсезонье сидел дома, выкуркивая в окно, не выпал ли снег и не растаял ли уже снег.
Бабушка потакала мне до самой старости. Я служил не со своим годом и вернулся из армии, когда было почти 27 лет. И первым делом поехал в деревню. Не к супруге тогдашней в Прибалтику, а к бабушке в деревню. У бабушки незадолго до меня гостил дядя Саша, её сын. Он оставил в деревне бредень, замечательную снасть. Я ходил возле этого бредня, щупал ячею, чуя почти въяве, как в ней улипает щука или язь, разворачивал, снова сворачивал и вздыхал. Деревня пуста, мужиков молодых нет, с кем пойдёшь на рыбалку. И вот бабушка, видя мои азартные страдания, решила мне составить компанию. Бабушке шёл 78 год. Возраст, как говорят,  преклонный. Мне, молодому шалопаю, надо было бы подумать, прежде чем втягивать бабушку в эту авантюру. Да где там! Азарт он и есть азарт. У него, как у страха, глаза велики. У азарта даже больше. Пошли таскать бредень мы с бабушкой не под деревенский берег - мало этого мне было. Я увлёк её за реку, на Литвин, мыс,  затопляемый в половодье, а после, когда вода спадёт, полный кулиг - таких озерков, в которых, всегда помнилось, гуляла рыба. Первую кулигу мы с бабушкой прошли спокойно - она оказалась мелководна. Вторая была уже по пояс. А третья до того глубока, что бабушка,  тянувшая левое крыло, запричитала: «Ой, Миша, тону!». Я оглянулся -  шутит бабушка, что ли?  Какие там шутки - чуть пузыри уже не пускает.  Бросил верёвки и - что было мочи - кинулся спасать бабушку. И смех, и грех!  То-то потом, когда вернулись домой с увесистой корзиной щучек да окуней, разговоров было! Спустя годы, конечно, корю себя, что потащил старую мою бабушку на такую авантюру, однако с нежностью вспоминаю её самоотверженность, и размышляю, а согласился бы я на такое, окажись на её месте. Вот что значит дар бескорыстной любви.
В ту, оказалось, последнюю, за полгода до кончины бабушки, встречу я попросил её спеть старинную песню. «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит…» -  тоненько завела бабушка. Кажется, через годы и расстояния слышу её голос. И тихо, почти шёпотом подхватываю: «…то моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит»…
Ни деда, ни бабушку я не хоронил. Они в моей памяти навек остались живыми, словно и не уходили. Просто они находятся далеко. Но скоро, теперь уже совсем скоро мы встретимся с ними, чтобы никогда не расставаться. Я верю.
***
Службу мы со Светланой Михайловной и Алексеем Михайловичем закончили. Благодарение Вышнему, Его Пречистой Матери, нашим пращурам, дальним и ближним сродникам – всё это ласково окутало сердце, и оно, смятенное, растревоженное состоянием родных мест, утишилось. 
Я уже знаю, что без постоянной молитвы не оберечь душу. И отчину свою без Божьего упования, верю,  не возродить. Почему же, с горечью думаю я, как ни оглашал окрестности мой колокольный призыв, никто, кроме нас троих на службу не пришёл, почему оставшиеся земляки сидят по избам и не ищут помощи у Господа? Даже тот, кому было явлено чудо второго рождения? Он бы умер, отравившись ядовитой жидкостью, если бы не Божья милость. Сорок дней молилась за него Светлана Михайловна, пока не вымолила ему жизнь, и Господь вернул его с того света. Тут бы всю оставшиеся сроки каяться да благодарить Создателя за чудесное избавление от смерти. Ан нет! Крещён по обету после выздоровления,  а в храм не ходит. Охладели, увы, человеческие сердца, поражённые лихоманками минувшего века.
Однако надежды я не теряю, уповая на милость Божью. Наши места глянулись братии Сретенского монастыря. Духовное окормление, пусть пока и не постоянное, верю, растопит лёд отчуждения и приведёт земляков в храм. Возродится служба, появится штатный  батюшка, разрастётся православная община, а там  под сенью Преображенского храма и преображение окрестностей начнётся. Дай, Господи, нового дыхания моей светлой родине!

г.Архангельск
Эта публикация
была вам интересна?
Да  +  /  Нет  -
Комментарии

Возрастное ограничение











Правозащита
Совет депутатов Северодвинска

Красноярский рабочий